Уильям Генри Чемберлен был одним из первых западных репортеров, недвусмысленно заявивших об этом в печати: «В исторической ответственности советского правительства за массовый голод 1932-1933 годов не может быть никаких разумных сомнений». Он цитирует Калинина — по-прежнему номинального президента СССР, по-прежнему всесоюзного «старейшину» крестьян, — звучащего почти так же, как десятилетием ранее: «Колхозники в этом году прошли хорошую школу. Для некоторых эта школа была довольно безжалостной».
На этот раз не было драматического обращения к миру с просьбой о хлебе и лекарствах. Горький с тех пор вернулся в Москву с Запада, но ему пришлось примириться с Кремлем, что означало, что он был приручен.
Уолтер Дюранти большую часть предыдущих десяти лет провел в Москве, получив Пулитцеровскую премию в 1932 году, главным образом за освещение Пятилетнего плана. Это, похоже, сделало его ставку не просто на сохранение благосклонности Кремля, но и на поддержание имиджа победоносного СССР, как раз тогда, когда голод угрожал взорвать его. Когда его коллеги начали публиковать статьи о массовом голоде — или, по крайней мере, слухи об одном, — репортажи Дюранти оказались извращенными. Во время сбора урожая 1933 года он настаивал, что говорить о голоде «явный абсурд», когда он сам видел «милю за милей собранного зерна на полях» и «гигантские груды пшеницы». Он знал лучше, но описывал деревенские рынки как «переполненные яйцами, фруктами, птицей, овощами, молоком и маслом по ценам, намного более низким, чем в Москве». Ребенок может увидеть, что это не голод, а изобилие». Это в американской газете рекордов.
Дюранти был в некотором роде приверженцем сталинизма. В своей оде «Красной площади», которая заняла весь разворот в «Times» от 18 сентября 1932 года, он рассуждал о том, что русские могут быть голодны, им не хватает одежды и удобств:
Но вы не сможете приготовить омлет, не разбив яиц.
Это последнее выражение, одно из любимых у Дюранти, было той же формулировкой, которую сам Сталин — и другие его западные апологеты — использовали для оправдания затрат на построение социализма.
Годом ранее все внимание Хаскелла было приковано к великой индустриализации, которая тогда была в самом разгаре. В неопубликованных мемуарах, которые он начал писать после возвращения, страна представляет собой одну большую строительную площадку. Для оценки фактического прогресса плана требовалось поверить кому-то на слово, но генерал-скептик мог лично убедиться в религиозном рвении, с которым Новая Россия восприняла промышленное оборудование. Он не забыл фанатичного поклонения автомобилю в годы голода, но теперь, когда история набрала обороты, «бог механизации» казался ненасытным. Мысль об этом вдохновляет сдержанного мемуариста на нехарактерную для него вспышку гнева: «Радиоприемники чуть ли не раньше обуви!»
Неизбежным проявлением этой мономании была одержимость производственными показателями и целевыми показателями. «Больше красных знамен и плакатов, которые прошли по Красной площади в прошлый Первомайский день, содержали статистику промышленной эффективности их носителей, чем лозунги международной классовой войны. К наступлению темноты зрители так устали от баннеров с надписью «98%,’ ‘102%,’ ‘110% ... «Наша программа завершена», «Пятилетний план за четыре года» и так далее, что старый добрый плакат «Долой капиталистических империалистов» был долгожданным облегчением».
Один из лозунгов, который, естественно, привлек внимание Хаскелла, гласил: «Мы должны не равняться, а превзойти Америку». Стремление к «американизации» прошлых лет казалось более мощным, чем когда-либо. По мнению Хаскелла, одержимость машиной и увлечение Америкой, как и прежде, были неразделимы. Неоспоримым был тот факт, что большая часть техники, использовавшейся для продвижения России в будущее, была американского производства. «На гигантской плотине на реке Днепр, потенциальная мощность которой составляет 810 000 лошадиных сил, устанавливается одна из самых больших турбин, когда-либо производимых компанией General Electric Company... Тракторы Oliver, Caterpillar, Holdt и International не проходят сертификацию на небольших станциях по всей стране. [Они] несут новый стандарт американизации на самый дальний рубеж».
С машинами пришли настоящие американцы, некоторые из которых связаны с вышеупомянутыми компаниями, а также несколько тысяч инженеров, привлеченных в СССР перспективой хорошо оплачиваемой работы. Советское правительство настойчиво вербовало их, ценя их навыки и опыт. Советские граждане были в равной степени восхищены. Хаскелл свидетельствовал: «Американский инженер — почти бог в России».