Я посмотрела на Эриха, вспомнив, что у него самого позади долгое и поганое будущее там, в космосе. По крайней мере он не улыбался, и я подумала, а вдруг он станет чуточку помягче, узнав, что есть и еще люди, у которых было двойное будущее. Но навряд ли на него это подействует.
– Потому что, видите ли, – продолжала истязать себя Лили, – во всех трех моих жизнях я была девушкой, влюбившейся в выдающегося молодого поэта, которого она никогда не встречала, кумира новой молодежи, и впервые в жизни эта девушка солгала, чтобы вступить в Красный Крест и отправиться во Францию, чтобы быть поближе к нему. Она воображала всяческие опасности и чудеса, и рыцарей в доспехах, и она представляла себе, когда она встретит его, раненного, но не опасно, с небольшой повязкой на голове, и она поможет ему раскурить сигарету и слегка улыбнется, а у него не мелькнет и тени догадки о том, что она чувствовала. Она просто будет стараться изо всех сил и наблюдать за ним, в надежде, что и в нем что-то пробудится… А потом пулеметы бошей скосили его под Паскендалем и никаких повязок не хватило бы, чтобы ему помочь. У этой девушки время остановилось на семнадцати годах; она совсем запуталась, пыталась ожесточиться, но не очень в этом преуспела. Пыталась спиться, и проявила в этом заметный талант, хотя упиться вусмерть не так просто, как кажется, даже если вам в этом помогает болезнь почек.
– Но она выкинула трюк, – продолжила Лили. – …Раздался крик петуха.
Она проснулась, и не ощутила той постоянной унылой мечты о смерти, которая заполняла всю ее жизненную линию. Холодное раннее утро. Запахи французской фермы. Она ощущает свои ноги – и они более совсем не похожи на огромные резиновые сапоги, наполненные водой. Они нисколечко не раздуты. Это молодые ноги. Сквозь маленькое окошко были видны верхушки деревьев – когда станет светлее, можно будет разобрать, что это тополя. В комнате стоят походные раскладные кровати, такие же, как та, на которой лежит она; из-под одеял видны головы, одна из девушек похрапывает во сне. Раздается отдаленный грохот, слегка дрожит стекло. Тут она вспомнила, что все они медсестры из Красного Креста и отсюда до Паскендаля много-много километров, и что Брюс Маршан должен умереть сегодня на рассвете. Через несколько минут, взбираясь по склону холма, он попадет в поле зрения стриженого наголо пулеметчика, и тот слегка поведет стволом. Но ей-то не суждено умереть сегодня. Она умрет в 1929 и в 1955 году.
Она продолжала:
– Она лежит, и рассудок покидает ее. Вдруг раздается скрип, и из тени крадучись выходит японец с женской прической, мертвенно-белым лицом с выделяющимися на нем черными бровями. На нем розовое кимоно, за черный пояс заткнуты два самурайских меча, а в правой руке его странный серебряный пистолет. Он улыбнулся ей, как будто они брат и сестра и в то же самое время любовники и спросил: «Voulez-vous vivre, mademoiselle?» Она только изумленно таращила глаза, а японец покачал головой и повторил по-английски: «Мисси хотеть жить, да, нет?»
Лапища Сида обняла мои трясущиеся плечи. Меня всегда пробирает, когда я слышу рассказ о чьем-либо Воскрешении, и хотя в моем случае все было еще похлеще, фрицы там тоже фигурировали. Я надеялась, что Лили не будет повествовать обо всех подробностях, и она не стала этого делать.
– Через пять минут он ушел, спустившись по лестнице, более похожей на трап, чтобы обождать внизу, а она в лихорадочной спешке одевалась. Одежда не подчинялась, она была как будто прорезинена и казалась испачканной, и к ней было неприятно прикасаться. Стало светлее; кровать выглядела так, будто на ней кто-то по-прежнему спит, хотя там было пусто. Ни за что в жизни она не согласилась бы протянуть руку и прикоснуться к этому месту.