В некотором смысле я мертва, но пусть это вас не беспокоит, — во всех других смыслах я очень даже жива. Если бы мы с вами встретились в космосе, вам скорее захотелось бы потрепаться со мной или подцепить меня, чем сдать меня полицейскому или, скажем, вызвать святого отца, чтобы он побрызгал на меня своей водичкой — если вы, конечно, не какой-нибудь из этих твердолобых реформистов. Но вряд ли вам удастся встретить меня в космосе, потому что (не считая Бэзин-стрит и Пратера) я предпочитаю проводить отпуск (Ха!) в Италии XV столетия да еще в Риме эпохи Августа — пока его не разрушили. Ну а кроме того, я уже говорила, что стараюсь не отлучаться надолго со Станции. Это и в самом деле самая чудесная Станция во всем Меняющемся Мире. (Ужас! Я даже ДУМАЮ о ней с заглавной буквы!)
Как бы то там ни было, когда все это началось, я лениво валялась на кушетке возле рояля и размышляла о том, что уже поздно делать маникюр и кто бы ни появился, вряд ли он станет обращать внимание на то, что ногти у меня не в порядке.
Обстановка была нервозной, как и всякий раз, когда прибывают новенькие, а серый бархат Пустоты вокруг нас был пронизан тревожными огоньками, подобными тем, что мелькают в глазах, когда их плотно зажмуриваешь в темноте.
Сид настраивал Хранители на прием; правый рукав его расшитого золотом серого камзола потемнел в тех местах, где он вытирал пот с лица.
Бургард заглядывал через плечо Сида, одним коленом опираясь на розовый плюш дивана перед контрольным пультом (мы его называем контрольный диван), ловя взглядом каждое движение пальцев Сида на клавиатуре. Бур не только наш пианист, он еще и второй пилот. Он смотрел тем же пустым остекленевшим взглядом, какой у него был, должно быть, за картежным столом в салоне похожего на свадебный торт парохода, идущего по Миссисипи, когда судьба его последнего золотого двадцатидолларовика зависела от того, что за карта выйдет следующей.
Док нализался, как обычно. Он сидел у бара, сдвинув шляпу с высокой тульей на затылок и закутавшись в свою вязаную шаль. Глаза широко раскрыты, но взгляд отсутствующий — пьяный Демон явно заново переживает свои воспоминания об ужасах нацистской оккупации в царской России.
Мод, старая дева, и Лили — ее мы назовем, естественно, новой девой — сравнивают жемчужины в своих совершенно одинаковых ожерельях.
Вы сказали бы, что все мы, Развлекатели, слегка взвинчены; но если ты — Демон, то вовсе не обязательно такой уж храбрый.
И вот красный сигнал Главного Хранителя погас и Дверь перед Сидом и Буром стала темнеть, обнажая Пустоту. Я ощутила, как дуют Ветры Перемен; сердце у меня пропустило пару ударов, и в то же мгновение трое Солдат вышли из космоса и очутились на Станции. Их первые три шага по полу были неуверенными, потому что у них сменилось ощущение времени и силы тяжести.
Они были одеты в форму гусарских офицеров, как нас и предупреждали, и — Боженька! — я увидела, что первый из них был Эрих, милый мой маленький комендант, гордость фон Гогенвальдов и ужас всех Змей. У того, что шел сзади, был суровый римский — или что-то в этом роде — профиль. Рядом с Рейхом, касаясь его плечом, шел незнакомый парень, блондин, и лицо у него было, как у греческого бога, попавшего на экскурсию в христианский ад.
Форма на всех была одинаковая, черного цвета — кивера, ментики, отороченные мехом, сапоги и так далее — и белые черепа на киверах. В экипировке они отличались только тем, что у Эриха было вызывное устройство на запястье, а у нового парня на левой руке была черная перчатка, а вторую перчатку он сжимал в кулаке.
— Ну молодцы, парни, золотые вы мои! — заорал Сид, а Бур выдавил улыбку и что-то коротко буркнул. Мод тут же заныла, что надо закрыть Дверь, новая дева поддержала ее, и я к ним присоединилась, потому что Ветры Перемен дуют как бешеные, когда Дверь открыта. И никогда ее не удается закрыть достаточно плотно, чтобы Ветры совсем не просачивались.
— Да захлопните же ее, пока наши лица не покрылись морщинами, — воззвала Мод своим мальчишеским голосом, пытаясь разрядить нависшую напряженность. Смотрелась она тощим подростком в своем облегающем платьице до колен, которое она скопировала у новой девы.
Но трое Солдат не обратили на все это внимания. Римлянин — вспомнила, его зовут Марк, — неуклюже ковылял вперед, как будто у него что-то случилось с глазами, а Эрих с незнакомым парнем вопили друг другу про какого-то ребенка и Эйнштейна, про летний дворец, про некую перчатку и про то, что Змеи заминировали Санкт-Петербург. На лице Эриха была та садистская улыбочка, которой он ухмылялся, когда пытался уязвить меня.
Новенький был в истерике.
— Зачем вы вышибли нас, как пробки из бутылок? Мы так удирали, что чуть не разнесли в куски Невский проспект!
— Ты что, не слышал автоматных очередей, Dummkopf, когда сработали мины-ловушки — и причем очень уж быстро после взрывов, Gott sei Dank? — вопрошал Эрих.
— Слышал, — огрызнулся новенький. — Этим и котенка не испугаешь. Почему ты не позволил нам действовать?
— Заткнись. Я твой командир. Я еще покажу тебе, как надо действовать.
— Как же, покажешь. Жалкий нацистский трус.