Э, милый, да ты совсем дурачок, вот как переводилось ее недоумение.
Ну что ж, решил Никоненко, для начала неплохо.
— А вы с Потаповым в одном классе учились? — продолжил “Анискин”, понизив голос на слове “Потапов”.
— В одном, — согласилась Тамара, — только он тогда совсем не такой интересный был. Все английский учил и какие-то книжки читал. Мы на него и внимания почти не обращали. Он в нашу компанию не вписывался. Он такой… ботаник, знаете?.. У нас их таких двое было — он и Маруська Суркова, — тут Тамара слегка хихикнула, и Игорь Никоненко внезапно понял, что в десятом классе она была неотразимой, и всякие “ботаники” ее совершенно не интересовали. — Мы ее звали “моль бледная”. Ой, господи, — она там в больнице кровью истекает, а я…
— С кем вы договаривались о приезде Потапова? С секретарем или помощником?
— Сначала с секретаршей, а потом с помощником, — охотно объяснила Тамара, — секретарша сказала, что приглашение он получил, но никто не знает, поедет он или нет, и до последнего дня никто этого не знал, а сегодня мне сказали, что он не приедет. — Она вдруг остановилась и вперила в Игоря свои угольные глазищи: — Господи, неужели это было только сегодня?
— Как же не приедет? — спросил Анискин-Никоненко с чистосердечным изумлением. — Ведь он же приехал!
— А говорили, что не приедет! Что у него в программе на сегодня такого мероприятия нет! Да мы уже и не рассчитывали, а он взял и приехал! А тут такое!.. Кошмар, да?
— Кошмар, — согласился Никоненко. — Мария Георгиевна, вы пройдите пока в учительскую, вон сквозняк какой, мы вас совсем простудим. А я пока окошко прикрою…
— А когда можно будет… домой? — спросила директриса и посмотрела почему-то на Тамару, как будто это она должна была отпустить ее домой.
— Скоро, — пообещал Никоненко, — уже скоро. А вы присядьте, Тамарочка. Ничего не поделаешь, придется вам со мной поговорить, без вас не разберусь.
— Конечно! — воскликнула Тамара с энтузиазмом. — Конечно, сколько хотите!
По правде говоря, он не хотел нисколько. Больше всего на свете он хотел, чтобы в Москве вообще не существовало этой растреклятой школы, и “самого Потапова”, и промахнувшегося стрелка. Сидел бы сейчас Игорь Никоненко в квартире у дорогого друга Павлика, пил бы французский коньяк с лимоном, заедал бы чем-нибудь вкусным и в сто первый раз выслушивал блаженные Павликовы завывания о том, как у него сегодня родилась девочка и ему сразу дали ее подержать.
От этих мыслей в его животе вдруг стало как-то особенно пусто, а на душе тоскливо.
Что-то он разыгрался в “деревенского детектива”. Не ко времени. Сейчас пожалуют “федералы”, и цена всем его играм станет — грош.
— Ящик с письмами — чья идея? — спросил капитан Никоненко, и тон его нисколько не напоминал тон Федора Ивановича Анискина.
— Это… моя, кажется. А что? Что-то не так? Я подумала, что это будет здорово и всем понравится — вдруг кто-нибудь в любви признается или еще что…
— Что?
— Ничего, — вдруг смутилась Тамара, — просто… интересно.
— Интересно, — согласился Никоненко, — только почему вы эти интересные записки так и не раздали?
— Не раздали? — переспросила она растерянно. — Ах, не раздали…. Вы знаете, приехал Потапов, и все пошло совсем не так, как мы думали. Потом еще из префектуры приехали, и мы с Марией Георгиевной встречали, а потом я еще отдельный стол накрывала, вдруг Потапов решил бы закусить или префект, они же не могут со всеми…. И про почту я забыла.
— Почему? — спросил Никоненко.
— Что?
— Почему они не могут со всеми?
— Кто?
— Потапов с префектом?
— Ну-у, — протянула Тамара, — такие люди — и со всеми!..
Да уж. Вопрос был глуп. Неизвестно, зачем он его задал. Просто так. От злости на себя, на Потапова и на Анискина Федора Ивановича.
— Что-нибудь на вечере показалось вам подозрительным? Может, кто-то опоздал или, наоборот, пришел раньше всех, потом раньше всех ушел? Или выходил во время торжественной части?
— Не знаю, — растерянно сказала Тамара Селезнева, — никто не выходил. То есть, может, и выходил, но я ничего такого не видела. Я… занята была очень. Я так разволновалась, когда Потапов приехал. А он оказался такой симпа-атичный, такой приятный. Он мне сказал: “Я Митя Потапов, мы с Кузей на литературе за вами сидели”. Они и вправду за нами сидели, — и Тамара засмеялась с удовольствием, — а я сидела с Маруськой — молью. Господи, да что ж я опять, когда она там…
— Кто такой Кузя?
— Кузя — это Вадик Кузьмин, он сейчас в Мурманске служит, на подводной лодке, и поэтому не приехал.
— Куда вы ходили курить?
Тамара посмотрела на него с изумлением. Этот прием часто ему удавался — с разгону человек неподготовленный выпаливал правду, даже если поначалу говорить ее и не собирался.
— Когда ходила?
— Вы только что вернулись и сказали, что ходили курить. Где именно вы курили?
— На лестнице, — пробормотала Тамара.
— На лестнице вас не было, — сказал Никоненко жестко, — я смотрел. Из здания вы выйти не могли. Где вы были?
— Я курила на лестнице, — торопливо объяснила она, пугаясь его тона, — только не на этой! На этой курить нельзя, это же школа! Я на той, на черной, которая еще с войны осталась. Мы когда учились, там все учителя курили, а мы их выслеживали.
— Где вход на эту лестницу, покажите!
Тамара рванулась исполнять приказание с таким рвением, что Никоненко пришлось сначала ускорить шаг, а потом перейти на легкую трусцу. Топая, Тамара сбежала по лестнице, повернула направо, в темноту, с преувеличенной заботой предупредила, что “здесь ступеньки”, еще раз повернула. Из сплошной черноты коридора вдруг словно вывалилась квадратная дыра — окно, залитое лунным мартовским светом.
— Сейчас будет дверь, дергайте!
Пошарив руками по холодной и пыльной поверхности, выкрашенной масляной краской, Никоненко нащупал ручку, дернул и чуть не повалился назад — дверь открылась неожиданно легко, как будто открывалась часто.
— Вот здесь я и курила, — объявила сзади Тамара.
— Свет где зажигается?
— Справа. Ведите рукой по стене и найдете. Свет зажегся высоко и слабо, как в бомбоубежище.
Осветилась узкая замусоренная лестничка, унылые стены, забитое досками окно на площадке. В углу верхней ступеньки стояла жестяная банка из-под маслин — очевидно, пепельница. Никоненко сначала в банку заглянул, ортом осторожно поднял ее двумя пальцами, что-то внимательно порассматривал внутри.
— Вы здесь курили? — спросил он, и эхо от его голоса разнеслось и отразилось от пыльных неживых стен.
— Здесь, — робко призналась снизу Тамара, — здесь все курят. И Александр Андреич, и Виктор Василич, и все.
— Наверху что за дверь? — Банку он решил прихватить с собой, хотя и представлял себе, какое веселье охватит Дятлова с Морозовым, когда они увидят его “вещественные доказательства”.
— Не знаю, — отрапортовала Тамара, — я до верха никогда не поднималась.
— Возвращайтесь в учительскую, я сейчас подойду.
Хлопнула дверь, протопали и затихли шаги послушной и исполнительной Тамары. Игорь поднялся еще на один пролет, внимательно глядя себе под ноги. На верхней площадке его охватило веселье, какое, наверное, охватывает собаку, которая наконец поняла, что от нее требуется, и сделала все правильно.
Толстая серая пыль была притоптана, и притоптана совсем недавно — следы были свежие, отчетливые и их было много.
Как она сказала? “Я до верха никогда не поднималась”? Кто же тогда поднимался?
По самому краю площадки, вытирая плечами пыльные стены, Игорь подобрался к двери и осторожно потянул. Эта дверь, как и нижняя, открылась легко, но сейчас он был к этому готов. Даже петли не скрипнули. Приблизительно он представлял, где именно сейчас окажется, и скромно порадовался за себя, увидев белый сортирный кафель на стенах и матовый шарик-лампочку под потолком. Он прошагал помешеньице насквозь и закрыл за собой дверь с надписью “Для девочек”.