— Однако у тебя не игрушечная спина, да и ноги — не жидкие прутья. На тебе можно гоняться за думой. Откуда ты пришагал?
Бодой внимательно осмотрел уши оленя, расседлал и пустил его на копаницу[16]. Но животное было настолько замучено, что тут же подогнуло колени.
— Что, добрый бык? — встретил сына Бали.
— Э-э!.. олень как наш Белогубко.
Сравнение перебросило старика в прошлое. Вспоминать о пережитом можно и слепому. Ведь зоркоглазая, быстрокрылая память осталась при нем. Она перенесла его на Индуконские пастбища и от костей любимого оленя вернула назад.
— Как Белогубый говоришь? А метку видел?
— Зачем ходил, то нашел. На левом ухе — дыра, на правом — разрез.
Бали задумался. За свою жизнь он со многими людьми стоял вместе чумищем и немало видел оленьих меток. Где их сразу все вспомнишь? Тем же был занят Бодой. Вдруг у Бали раскрылись тяжелые веки, зашевелились губы.
— Это олень из стада Гургу. Ты мне вернул глаза. Я сам не раз помогал ему пятнать молодняк. Только это было, сын, тогда, когда ты не носил рукавиц, а бегал с зашитыми наглухо рукавами у парки и ездил привязанным к седлу. У Гургу было две девки сначала, потом, когда ты хорошо умел ножом гнать стружку, у него родился сын Шодоуль. Не он ли это?
— Он — не левша? — спросила с постели Атэк, сунув нож под шест чума.
— У маленьких детей, Атэк, рук не узнаешь. У них и ноги — руки. Ложитесь спать. Я покараулю. Утром все узнаем.
Бодой у огня нажег докрасна сильные ноги и теплым залез к Атэк в меховой мешок. Они укрылись так хорошо, что к ним нигде не попадал холод, Бали в очаг подбросил дров.
Чум не трогался с места. С приходом Шодоуля все сбились с толку. Ни сна, ни работы. Сидят, зевают, мучаются и все ждут, когда Шодоуль придет в сознание. Жизнь потеряла ясность. Даже крепкий настой чая, приправленный щепоточкой соли, пили без аппетита. Безвкусной травой стала пресная лепешка. Водой упрекал Атэк, что она разучилась наминать тесто, а та будто не хотела слушать мужа и не делала лучше.
Шодоуль пятый день лежал без ума. Начнет говорить, страшно слушать. Перепугал всех ребятишек. Атэк — и та стала бояться сидеть в чуме, когда не было в нем Бодоя. Хорошо бы позвать шамана, но где его взять: близко нет ни «маленького», ни «большого» шамана. А Шодоулю все хуже и хуже. Глаза мутны, неподвижны, усталы. Кажется, не смотрит он, а просто спит с открытыми веками. Не глядел бы на них.
В чуме день и ночь горел огонь. Бали ночами продолжал сторожить. Он до того уставал, что голова его не держалась на плечах, а в ушах звенел не то комар, не то колокольчик.
Водой храпел. На него напал большой медведь. Он попытался умолить его уйти в лес, откуда пришел, но медведь кинулся на него. Водой проснулся. Напуганный сновидением, он вспомнил про Шодоуля и вылез из мешка. В костре догорала маленьким огоньком головешка. Бали спал сидя, ссутулясь. Шодоуль, откинув с лица одеяло, лежал с открытыми глазами и тихонько мычал. По скуластому лицу его быстро разливались желтые пятна; под обгорелой кожей губ сочился сок голубицы.
— Бойе!.. Бойе!.. — робко окликнул Шодоуля Водой.
В очаге прозвенел гаснущий уголь. Бодоя бросило в дрожь.
— Атэк!.. Атэк, вставай, Шодоуль умер.
В чуме началась спешка. Шумела одежда, щелкали ремешки. Инеки и Курумбук не понимали, зачем их ночью разбудила мать и так быстро одевает.
— Пэтэма, вот твоя парка, надевай да вылазь поскорее из чума.
Очнулся Бали. По шепоту Атэк он понял, что в жилище что-то случилось. Спросил:
— Я немножко задремал и не слышал, когда вы проснулись. Неужели утро?
— Шодоуль умер, — ответил Водой.
— Эко!.. А ты завязал ему черным глаза?
— Нет, отец, Завяжи ты, я боюсь.
Водой захватил младшую дочь и скрылся за дверью. За ним хотела выйти Атэк, но ее остановил Бали. Ему нужна была черная тряпка. Атэк выдернула из турсука ситцевый платок и на ходу сунула его старику.
«Дурачки», — подумал про себя Бали и наощупь сло «жил узенькой лентой платок. В молодости он тоже удирал от покойников, но теперь ему было только тяжело и неприятно знать о смерти. На своем веку ему пришлось хоронить многих, и он знал, что, пока не застыл мертвец, в нем сидит, притаясь, невидимый дух Харги, чтобы через рот влететь в чью-нибудь живую душу и есть ее. Бали не маленький. Харги его не обманет. Он перевязал себе рот тряпкой и, вытянув руки, нащупал лицо Шодоуля. Теперь он знает, что Шодоуль не смотрит. Нужно еще проверить: не слышит ли он.
— Бойе! — трижды окликнул Бали затихшего парня и туго перевязал ему глаза.
Кончив обряд, Бали вышел из чума.
— Вы где? — спросил он, снимая со рта повязку. Повязка ему не нужна больше. Харги обманут.
— Здесь! Пэтэма, подведи дедушку.
С речки тянуло предрассветным холодом. Низкий месяц тускнел в светлеющем небе. Таежные пади опушала белесая изморозь. Восток начинал краснеть глухариною бровью. В такое утро белковать[17] только, а не стоять у жилища.
— Тут огонь? — спросил Бали, готовый присесть.
— Огня нет, — ответила Атэк. — Я забыла захватить из очага головешку. Идти в чум боюсь. Посылала Бодоя, но и он не храбрее меня.
— Эко, мужик! Морозите ребятишек. Пэтэма, подведи меня к двери.
Водой приготовил дров, Бали вернулся с растопкой, и запылал костер на снегу. Расселись вокруг огня. Атэк с Водоем курили и тихонько советовались, куда кочевать. Бали слушал разговор. Решено было скорее покинуть загрязненное место. Бодой хотел уже идти в лес за оленями, но вмешался Бали.
— Мне никогда не приходилось уходить от нескороненных, — сказал он. — У Шодоуля одна дорога, у наемного. Уйдем позже…
Атэк с Водоем переглянулись: что ответишь на это отцу? От могилы уходить легче, кто будет спорить? Но кто будет собирать мертвеца в большую дорогу?
— Что молчите? Я не вижу, много ли дня? До ночи схоронить надо. Не успеем, ночевать придется.
Нет, ночевать с покойником еще страшнее, чем хоронить. Бодой преодолел страх.
— Отец, лабазить[18] покойника будет долго, — сказал он.
— Положим в землю.
— А гроб?
— Схороним в моем одеяле. Атэк зашьет.
Лицо Атэк покрылось пятнами. Задергались губы.
— Я… я боюсь.
— Эко, боюсь!.. Давай мне иголку, я сам зашью его мало-мало.
Бали спокоен. Но как он будет зашивать? Игла- не дело рук мужчины, а слепого и подавно.
— Зашьет она, — сказал сурово Бодой, указывая на жену.
Это обозлило Атэк. Щеки ее досиза налились кровью. Пэтэма вызвалась помогать матери.
— Сиди! Пособница! — прикрикнула на нее с досадою мать.
Бали достал из кармана отделанную слюдой берестяную табакерку, постукал по ней, но не стал нюхать. Он хорошо знал, что в ней нет табаку. Болтается там щепотка золы вереска, да стоит ли ею набивать нос? Зола хороша только в табаке, как приправа.
Великий томулян[19], на котором плавает грузная земля, наклонился в сторону солнца, и над тайгой занялся северный день. Бодой вскочил на ноги и начал валить в костер дровяные кряжи. Всем стало ясно, что он решил таять землю.
— Пока тает земля, вы зашивайте, — сказал Водой. — Отец, помоги Атэк. Я соберу оленей.
— Ты скорее! Слышишь?
Крик Атэк поглотил лес.
С оленями Бодой вернулся в полдень. Толстые кряжи съел огонь. Вокруг стаял снег, зачернела широко земля. У входа чума головой на запад неподвижным обрубком лежал Шодоуль, зашитый в одеяло. На него никто не смотрел. В дорогу ему положено все: кусочек хлеба, чашка, котел, седло.
Водой сгреб с огнища угли, золу, рыхлил топором землю и выгребал ее деревянной лопаткой. Вырыл яму по колено и глухо пробормотал:
— Отец, станем класть.
18
Лабаз — помост или хозяйственный склад, устроенный на пнях высоко спиленных деревьев. Лабазить — подымать на лабаз. Для покойников лабаз являлся «воздушной могилой».