По спине у меня пополз холодок: я вдруг понял, как я одинок в мире.
3
Все устроила привратница с помощью старухи богомолки, владелицы молитвенной скамеечки. Обе они, похоже, прямо-таки бредят викарием приходской церкви, и стоит кому-нибудь в доме слечь, тут же призывают его, так что человек едва успеет заболеть, как у его изголовья уже оказывается священник.
Мы с Дандюранами никогда не говорили о религии. Знаю только, что к мессе Боб не ходил, Люлю тоже.
Когда моя жена в понедельник вечером приехала на улицу Ламарка, там был аббат Донкёр, выделявшийся среди присутствующих ростом и мощным телосложением; он беседовал с Люлю, а типографщик ожидал окончательный текст извещения о похоронах. Я получил это извещение во вторник к полудню. Адреса на конвертах надписывали все четыре мастерицы. В нем сообщалась, что похороны состоятся в среду в десять утра, заупокойная служба будет в церкви Святого Петра на Монмартре. Интересно, испрашивал аббат Донкёр у епископа разрешение на отпевание, или формальной недоказанности факта самоубийства было для него достаточно, чтобы растворить двери церкви перед бренными останками Боба Дандюрана?
Одна фраза, несколько позже услышанная мной от Люлю, позволяет думать, что она пошла на все это без особого сопротивления:
— Уверена, он и сам предпочел бы, чтобы все было, как полагается, хотя бы из-за его родственников.
Когда на следующий день без четверти десять мы с женой приехали на улицу Ламарка, я, по существу, еще ничего не знал о родственниках Дандюрана. Боб никогда даже намеком не упоминал о них, как, впрочем, и о том, почему и как ему пришлось осесть на Монмартре. Лишь иногда он вспоминал, что пробовал себя в качестве куплетиста, без особого, правда, успеха, в кабаре недалеко от площади Бланш.
Редко выдаются такие великолепные летние дни, как этот. Как и все начало недели, ослепительно сияло солнце, ласковый ветерок тихонько колыхал листву деревьев и легкие платья женщин. У дома покойного, дверь в который была затянута черным, толпились люди; гроб с телом, окруженный горящими свечами, был установлен в лавке, отчего она неузнаваемо изменилась.
Большинство лиц были мне знакомы. Соседи, соседки и даже клиентки Люлю, люди, с которыми Боб встречался в бистро или играл в карты. Жюстен, хозяин кафе на площади Константен-Пекёр, облачился в черную пару и крахмальную рубашку; он был такой нарядный, такой важный, столько рук пожал у дверей, что, казалось, он и есть главное действующее лицо церемонии.
В понедельник я подумал, где же Люлю будет спать две ночи до похорон: ведь в спальне лежит тело Боба. Правда, в ателье у стены стоит диванчик, но он жесткий и узкий, и потом я понимал, что Люлю одну в квартире не оставят.
Когда я поделился этими мыслями с женой, она сказала:
— Все устроено. Люлю пойдет к мадемуазель Берте.
Я, не подумав, удивился:
— Но ведь у нее только одна кровать.
— А разве две женщины не могут поспать на одной кровати?
И все равно это не умещалось у меня в голове. Я попытался представить их обеих в вылощенной до блеска квартирке старой девы, в то время как Боб оставлен в полном одиночестве в задней комнате за лавкой. Нет, я просто не мог представить себе, как Люлю, которая привыкла спать с мужем, прижимается ночью к мощам мадемуазель Берты. И вот такую же неловкость я ощутил на похоронах: меня поразила — очень трудно это выразить словами — какая-то странная смесь почтения к традициям и несоблюдения общепринятых правил.
Извещения о похоронах, свечи вокруг гроба, отпевание в церкви — все это было данью условностям. Нет, меня смущал не труп, оставшийся две ночи за закрытыми ставнями, и не другие детали, которые и заметить-то трудно, настолько они сами по себе незначительны. Но вот, например, когда я вошел в дом, чтобы в последний раз склонить голову перед гробом, Люлю в комнате не было. Я приоткрыл дверь в ателье — так по привычке проскальзывают в театре за кулисы. Там перед зеркалом стояла Люлю, и одна из мастериц надевала ей черно-белую шляпку. Люлю выглядела утомленной, но гораздо меньше, чем я ожидал, и усталость не мешала ей внимательно рассматривать свое отражение.
— Катафалк приехал? — обеспокоенно спросила она.
— Еще нет.
— Ничего, через несколько минут будет. Вы видели, Шарль, какая толпа на улице?
Я привык, что Люлю летом и зимой носит светлое, исключение составляли только черные брюки, которые она, непонятно почему, выбрала для Тийи. А сейчас впервые увидел ее во всем черном. Портнихе пришлось шить платье с учетом погоды, и по причине жары она выбрала очень легкий матовый атлас.