Онъ былъ больнымъ, раздражительнымъ и искреннимъ человѣкомъ, а потому въ словахъ его, мнѣніяхъ и сужденіяхъ часто встрѣчались большія противорѣчія, но былъ ли онъ правъ, или не правъ, о чемъ бы ни говорилъ, онъ всегда говорилъ съ одинаковымъ жаромъ, съ убѣжденіемъ, потому что высказывалъ только то, о чемъ думалъ и во что вѣрилъ въ данную минуту.
Его редакторская дѣятельность, на которую онъ возлагалъ такія надежды въ первое наше свиданіе, оказалась не вполнѣ удачной, что, впрочемъ, можно было сразу предвидѣть, зная характеръ его и обстоятельства. Репутація журнала была уже составлена, противъ него уже рѣзко и даже неприлично высказалась почти вся тогдашняя журналистика. На новаго редактора со всѣхъ сторонъ посыпались насмѣшки, глупыя и пошлыя. Автора «Преступленія и наказанія» и «Записокъ изъ Мертваго дома» называла сумасшедшимъ, маньякомъ, отступникомъ, измѣнникомъ, приглашали даже публику идти на выставку въ Академію Художествъ и посмотрѣть тамъ портретъ Достоевскаго, работы Перова, какъ прямое доказательство, что это сумасшедшій человѣкъ, мѣсто котораго въ домѣ умалишенныхъ.
По своей натурѣ болѣзненный, раздражительный, нервный и крайне обидчивый, Достоевскій не могъ не обращать вниманія на этотъ возмутительный лай. Какъ ни уговаривали его, между прочими и я, просто не читать этой неприличной брани, не пачкаться ею, онъ покупалъ каждый номеръ газеты, гдѣ о немъ говорилось, читалъ, перечитывалъ и волновался.
Онъ мечталъ въ первое время заставить общество слушать себя я своихъ единомышленниковъ посредствомъ редактируемаго имъ журнала; но скоро убѣдился, что это крайне трудно, почти невозможно. Журналъ начался слишкомъ односторонне, и, хотя къ его редакціи примыкало нѣсколько умныхъ и талантливыхъ людей, но ихъ было очень мало и, имѣя другія обязанности, они не могли отдавать журналу всѣ свои силы. Затѣмъ, у журнала были слишкомъ небольшія матеріальныя средства, случайные сотрудники были такъ плохи, что выбирать изъ нихъ было почти нечего.
Наконецъ, Достоевскій не былъ вполнѣ самостоятеленъ какъ редакторъ; но еслибъ онъ и оказался самостоятельнымъ, полноправнымъ хозяиномъ и собственникомъ журнала, то все же врядъ ли бы этотъ журналъ пошелъ. Достоевскій былъ художникъ-романистъ, горячій и искренній публицистъ-мыслитель, но онъ всегда былъ непрактичнымъ человѣкомъ, плохимъ администраторомъ; онъ не годился въ редакторы. При этомъ надо принять во вниманіе и то, что онъ былъ человѣкъ порыва, увлеченія…
Одинъ разъ я его засталъ съ какой-то книгой въ рукѣ; онъ находился въ возбужденномъ состояніи.
— Что это? что вы читаете?
— Что я читаю?! — сейчасъ же отправляйтесь и купите эту книгу — это повѣсти Кохановской.
— Я ихъ знаю… читалъ… очень милыя повѣсти; не особенно сильный, но оригинальный и симпатичный талантъ.
— Стыдитесь! — закричалъ онъ, — какъ вы судите, да знаете ли бы, понимаете ли, что это за повѣсти? — я сейчасъ бы отдалъ самыя лучшія мои вещи, отдалъ бы «Преступленіе и наказаніе», «Записки изъ Мертваго дома», чтобы только подписаться подъ этими повѣстями… Вотъ это какая книга! — Да я не знаю, гдѣ у насъ лучшія, есть ли онѣ?! кто такъ пишетъ!..
Противорѣчить ему, доказывать, что онъ самъ фантазируетъ на тему автора и восхищается плодами своей фантазіи, было невозможно.
А на слѣдующій же день, именно на слѣдующій день, онъ, говорилъ:
— Нѣтъ, наши женщины совсѣмъ не умѣютъ писать; вотъ, напримѣръ, Кохановская, у ней есть талантъ, есть чувство, даже кой-какія мысли, но какъ она пишетъ, какъ пишетъ!.. развѣ можно такъ писать?!
— Помилуйте, Ѳедоръ Михайловичъ, да не вы ли вчера съ жаромъ объявляли, что готовы отдать всѣ свои романы, чтобы подписаться подъ ея повѣстями! — невольно крикнулъ я.
Онъ остановился, сердито взглянулъ на меня и сквозь зубы проговорилъ:
— Никогда ничего подобнаго я не могъ сказать… я не помню.
И я убѣжденъ, потому что хорошо зналъ его, что онъ дѣйствительно не помнилъ сказаннаго. Онъ могъ забыть, что угодно, но какъ наканунѣ, такъ и теперь, онъ былъ совершенно искрененъ. Это было впечатлѣніе минуты…
V
Онъ выдержалъ годъ своего редакторства и оказался крайне утомленнымъ. Не то чтобы дѣла было много, но онъ очень медленно работалъ и работа была не по немъ. А главное, явилось убѣжденіе, что изъ дѣла, на которое возлагались такія большія надежды, не можетъ выйти ожидаемаго результата. Наконецъ, онъ не могъ разомъ работать двѣ работы. Онъ все собирался писать новый романъ и не находилъ времени, а между тѣмъ матерьялу накопилось достаточно, пора было высказаться въ образахъ, въ широкой картинѣ.