И опять повторяла, видимо, не сознавая смысла своих слов:
Омар нерешительно топтался на месте, не зная, как и чем помочь. Полицейские сновали по двору и, казалось, наполняли весь дом своей суетой. Когда же они уйдут? Он снова прислушался к песне, звучавшей во мраке комнаты:
Где-то на верхнем этаже раздался крик другой женщины; это кричала несчастная Аттика, припадочная. Пронзительный звук тянулся на одной ноте, раня наболевшие сердца обитателей Большого дома. Воздух и тот звенел.
— Мы явились только сделать обыск, — проржал коротышка-толстяк. — Вот и все.
Омар уже не мечтал о ломте хлеба, смоченном колодезной водой: когда на нас обрушивается большая беда, достаточно ее одной, чтобы обмануть голод. Он уже не думал о голоде, который притупился, стал чем-то отдаленным, ощущался как волна легкой тошноты.
Голова у него кружилась; он жевал свою слюну и проглатывал ее. От этого во рту оставалось странное и противное ощущение. Собственное нутро казалось ему совершенно пустым; все время всплывало, как в тумане, воспоминание о том, что он ел вчера. Но разве он сможет при такой тошноте превозмочь отвращение к пище? Ему все чудилось, что за долгие часы, пока он ничего не ел, рот его наполнился пеплом и что ему никогда не избавиться от него.
Еще не успела отзвучать песня, как в комнату ворвались полицейские и остановились как вкопанные, ничего не видя в полумраке. Но после мгновенной нерешительности они не мешкая взялись за дело и мигом перешвыряли и перевернули все, что попалось им под руку.
Подойдя к ошеломленным женщинам, они оттащили в сторону больную, раскрыв ее до колен, и все перерыли на том месте, где она до этого лежала.
Раздались рыдания Менун, они превратились в страстный зов, вдруг огласивший разгромленную комнату. Этот горестный вопль, которым она хотела прогнать глодавшую сердце боль, заглушил поднятый полицией шум и гам и внезапно опять перешел в песню.
Огорошенные полицейские остановились; они вышли из комнаты, и голоса их снова послышались во дворе.
Фатиме не разрешали вернуться в свою комнату. Она присела на корточки во дворе, собрав вокруг своих детишек, и стала ждать. Полицейские все еще рылись в книгах Хамида и отобрали несколько томов, старые газеты и бумаги. Часть они унесли, остальное разбросали в комнате и во дворе. Наконец они ушли; Фатима вернулась к себе.
Полиция не раз приходила с обыском на эту и соседние улицы; немало было уведено молодежи и взрослых. И больше их уже не видели.
В Большом доме долго еще слышались негодующие возгласы старика Бен-Сари. Но блюстители порядка уже исчезли.
— …Не хочу я подчиняться правосудию! — кричал он. — То, что они называют правосудием, это их правосудие. Оно существует только для того, чтобы их защищать, поддерживать их власть над нами, а нас покорить и обуздать. В глазах этого правосудия я всегда виноват. Они меня осудили еще раньше, чем я родился. Да им и вины нашей не надо, чтобы нас осудить. Их законы созданы не для всех, а только для нас — против нас. И не хочу я им подчиняться. Мы никогда не забудем ни своего гнева, ни тюрьмы, где враги держат наших. Сколько слез, сколько слез и гнева вопиет против ваших законов… Они скоро справятся с ними, сумеют их победить. Взываю ко всем: с этим нужно покончить! Тяжелы наши слезы, и мы вправе кричать так, чтобы даже глухие услышали, если еще остались глухие в нашей стране… если еще есть люди, которые не поняли. Вы-то поняли. Так что же вы ответите?..
Айни вылила из котелка в большую эмалированную миску кипящую тарешту — суп с клецками и овощами. И больше ничего, ни крошки хлеба; да, хлеба не было.