Выходя из дому, Омар уносил с собой ломоть хлеба. Это вошло у него в привычку; он старался так устроиться, чтобы в любой час дня иметь при себе хотя бы кусочек. Он съедал его на улице, отщипывая по крошке от ломтя, лежащего в кармане.
Айни давно подозревала, что он таскает из дому хлеб. Как только он возвращался, на него градом сыпались упреки. Хотя Айни запирала ковригу хлеба в крашеный деревянный сундук, она все же каждый раз спохватывалась, что хлеб убывает.
Бегая по улицам города, Омар обычно делил свой ломоть на две части: мякоть и корку. Мякоть была хлебом, корка же в его воображении становилась мясом, шоколадом, чем угодно… Таким образом, он ел хлеб с чем-нибудь вкусным.
Каждый кусочек он отнимал у других — у своих голодных сестер, у тяжко трудившейся матери. Но как быть? Он голоден. Он убегал на улицу, чтобы они его не видели.
У первой же колонки он останавливался и подставлял рот под струю воды. Напившись, продолжал свой путь.
Мальчик не хотел оставаться дома. Многие жильцы только делали вид, что едят: пусть, мол, соседи думают, что они ни в чем не нуждаются.
Мальчишки бродили по улицам в одиночку, как и он, или резвились целыми ватагами; завидев полицейских, которые охотились за ними, они убегали. Облаченные в старые куртки с слишком длинными, засученными у кисти рукавами, шлепая большими мужскими башмаками, бледные, черноглазые, они смотрели странным взглядом на вещи и на людей. Эти резвые дети то и дело вступали в драку, гонялись друг за другом. Травимые, преследуемые горожанами, они часто обращались в бегство, чтобы спастись от какого-нибудь сердитого прохожего. Все они более или менее открыто нищенствовали и, конечно, воровали. Европейцев — мужчин, женщин, детей — они рассматривали с тем сосредоточенным вниманием, которое делало их старше своих лет. Они инстинктивно подмечали все: новые костюмы, чистые и здоровые тела, весь облик этих людей, не знающих голода, дышащих радостью жизни, уверенностью, что они находятся под защитой и покровительством, их вежливость, воспитанность, деликатность, которые они носили точно праздничный наряд. Дети европейцев обычно взирали на арабов с некоторым страхом. Ведь родители часто говорили, чтобы утихомирить их: вот позову араба, он тебе задаст!
Омар понял в конце концов, что сам смотрит на европейцев так же, как и его товарищи. Своим взглядом он как бы хотел им крикнуть что-то. Европейцы вечно жили под огнем этих пристальных взглядов.
Без сомнения, все эти дети, слишком рано созревшие, растратят с годами свою живость под тяжестью однообразного и нищенского существования, невежества, постоянной усталости, пьянства, тюремного заключения… А может быть, судьба этого поколения будет иная…
Но пока перед этими живыми и молчаливыми детьми неумолимо вставал мир цепей и запретов, силу которых они чувствовали на себе, не понимая ее. Они сбегались со всех концов города, движимые внутренним жаром и невысказанными желаниями. Если им бросали какие-нибудь жалкие вещицы — пустые коробки, сломанные игрушки, рекламные проспекты, они впадали в живейший восторг; они вырывали их друг у друга с яростью, которая придавала этим безделицам огромную ценность, ценность какого-то идеала. Тот, кому после ожесточенной борьбы доставался такой предмет, недаром размахивал им, как победным трофеем.
Омар мог играть сколько душе угодно, свободно расходовать свои силы; вся его жизнь становилась вызовом, чистейшим вызовом. Неумолимый инстинкт был неизменно настороже, предупреждая его против всех и вся. Он не принимал существования, которое предлагала ему судьба. По какой-то необъяснимой причине то, что он смутно угадывал за этим узким кругом жизни, казалось ему более важным, более необходимым. Находясь среди своих, он был убежден, что не сумеет осуществить эти мечты. А без своих — отказывался их осуществить. Он не намеревался отступаться от того, что ему грезилось, но чувствовал, что там, где своих не будет, он сам окажется чужаком. И когда Омар, вне себя от гнева и отчаяния, искал убежища в объятиях Большого дома, он как будто проникал в огромную трепещущую душу своей страны. Детство спадало с него; он весь был порыв возмущения, весь — крик среди других порывов возмущения и криков.
Часто, гонимый любопытством, Омар убегал от детей своего квартала. Как-то раз мальчик, покинув товарищей, стал бродить в районе крытого рынка; потом сел на площади Мэрии на одну из скамей. По этой обсаженной тенистыми платанами площади во всех направлениях сновали прохожие. Один из них подошел к Омару: европеец, с ним — мальчик. Омар, с удивлением глядевший на француза и его ребенка, хотел, уступая смутному чувству страха, встать и уйти. Но человек предложил ему сопровождать его на рынок, чтобы отнести покупки.