Выйдя за ворота, Зхур вдруг задрожала от страха; во рту она почувствовала вкус земли и с отвращением плюнула. Она испытывала смятение, но внешне была спокойна — вся охвачена каким-то болезненным безразличием и в то же время крайне напряжена. По узкой тропинке она дошла до того места, где вода источника накапливалась в углублении, точно в земляной мисочке, и затем текла дальше, теряясь среди полей. Там Зхур стала на колени. Источник бил из маленькой черной впадины и походил на продырявленный висок. Он напоминал ей также птичку с тонкой шеей, отчаянно трепещущую, задыхающуюся, словно чьи-то руки сжимают ей горло. «Когда птички занимаются любовью высоко в небе, они падают точно оглушенные молнией, — думала Зхур. — Так и эта птичка упала. Я вижу ее горло, я слышу, как трепещет в ней каждая жилка; эта тонкая струйка — как брызнувшая кровь».
Девушке иногда казалось, что она погружается с закрытыми глазами в неведомые глубины. Вокруг нее в сердце гор и долин что-то глухо рокотало. Это был не ветер: что-то шумело внутри земли, билось в долинах, а затем поднималось к вершинам гор. Вся земля дрожала, вздрагивали голые поля и до самого горизонта звенел этот поток плененных сил, которые в один прекрасный день наводнят всю страну.
Горы, плато, ущелья вырисовывались с резкой отчетливостью. Воздух был резкий, временами он обжигал. Пашни еще боролись с холодом, на оливах листва сохранилась, но все другие деревья стояли черными — их голые ветви походили на корни.
Вдруг в воздухе прозвучало ее имя: «Зхур! Зхур!» Как только один из этих протяжных возгласов замирал, рождался новый; они неслись со всех сторон. Девушка стояла неподвижно: она дрожала. Эти крики, усиленные эхом, медленно проникали в нее. Голос раздался снова. Еще и еще — сплошной, непрерывный зов. Поля поднимались вверх, отделенные от неба бурой полосой земли. Мама взбежала на гребень холма, с которого можно было видеть всю долину.
— Зхур! Зхур! — кричала она издали.
— Бегу.
— Не торопись, но не оставайся там одна, иди сюда.
Январское солнце глодало землю, она медленно и покорно умирала, долгие дни казались пустыми от бесконечного ожидания — ожидания дождя, который оживит все вокруг. На пастбищах можно было видеть валявшихся с вытянутыми шеями овец. Зимняя засуха — страшное проклятье!
Затем сорвались с цепи ветры; в своем безумии они набросились на горы, и последние листья дождем посыпались с деревьев; жолуди с треском падали на землю, и весь Бни-Бублен хрустел, как хворост под ногами. Январские ветры окончательно выпили последнюю влагу, еще остававшуюся в ложбинах; земля стала легкой и пористой. Ночью люди засыпали с ощущением, что за день еще что-то умерло, а поутру просыпались с надеждой на дождь; но стоило бросить взгляд в окно, и тотчас же становилось ясно, что природа попрежнему цепенеет под белым солнцем; иногда казалось, что смутно слышишь легкий шум дождевых капель, плеск воды по камням на дворе. Но нет, это трещала земля, это ветер проносился по оврагам.
Дни грустной засушливой зимы невыносимо медленно кружили над желто-красной землей. В задумчивом ожидании качались мертвые ветки, дрожали скелеты деревьев.
В то утро ветер гнал тучи над пустынными пашнями.
В полдень небо вдруг очистилось, при внезапно засиявшем солнце оно казалось чисто вымытым; сухие поля ощетинились сожженными стеблями травы. Когда природа было нахмурилась, это вызвало волнение в Бни-Бублене. Но днем снова стал сочиться снежно-белый, мягкий, как пух, свет. Отдаленные голоса врывались в этот прозрачный мир.
Опять наступила тишина. После пожара дома словно вымерли; люди заперлись в них. Царило молчание, одно лишь молчание. Оно пронизывало жизнь людей, вползало в самые их мысли, заглушало движения. Беспредельная пустыня! Ничего. Никого. Молчание и одиночество!
По дорогам ходили чужие люди, иногда раздавался свисток паровоза, где-то близко шла жизнь.
Это немое молчание длилось уже несколько дней, оно становилось чем-то старым и привычным. Когда же люди выйдут из этой полосы молчания? Когда откажутся от него?
Власти все еще предполагали — они оставались верны себе, — что во мраке зреют какие-то замысли, ведутся приготовления. Опять начались аресты, снова в деревню явились жандармы; они целыми группами уводили мужчин в город. На этот раз — ненадолго.
Власти допрашивали арестованных в «секретной комнате». Феллахи долго носили на себе следы этих допросов. Их жены и дети прожили эти дни в тоске и тревоге — ни живые, ни мертвые. Многие с этих пор потеряли вкус к жизни.
Но все было напрасно. Чего добивались власти? Феллахи никак не могли взять этого в толк. Они ничего не скрывали. Им не в чем было признаваться. Допрос начинался так: