— Да, это верно!
— Мы видели собственными глазами.
Они смеялись. Но теперь уже не потому, что не верили. А просто потому, что в их представлении читать книги было для мужчины странным занятием. Почему среди всех известных им мужчин он один занимался чтением? Эти толстые растрепанные книги с бесчисленным множеством страниц, покрытых тесными рядами маленьких черных значков, — неужели можно в них разобраться?
— Чудной он человек, твой брат, — сказала одна из женщин Фатиме. — Ничуть не похож на наших мужчин. Что это он? В ученые, что ли, метит?
И покатывались со смеху.
Но стали относиться к нему с особенным уважением, с каким-то новым и непонятным для них самих чувством, более глубоким, чем то почтение к мужчине, которое они всосали с молоком матери. Хамид был для них человеком, который владеет какой-то неведомой силой. Он неизмеримо вырос в их глазах.
И мужья их тоже относились к нему почтительно. Да, наука пользуется у нас настолько большим уважением, что на этой струнке нетрудно бывает играть разным лжеученым и лжепророкам.
Хамид ничего не замечал. Так же, как не замечал он в первые дни и любопытства женщин.
До сих пор обитатели Большого дома не слишком интересовались Хамидом, он скорее забавлял их, хотя, к чести этих простых людей, надо сказать, что в их отношении к нему не было ни тени зубоскальства. Если он и вызывал в них любопытство, — а любопытны они были донельзя, — то совершенно беззлобное.
Говоря о Хамиде, они возвращались все к одному и тому же: зачем он столько читает? И на этот вопрос никак не могли найти удовлетворительного ответа.
— Да, — продолжала Зина, — мой муж был таким, как Хамид Сарадж.
Она говорила, захлебываясь, не давая Айни слова вставить. Сама того не ведая, она больно задевала этим Айни.
— Да, совершенно, как Хамид, — еще раз повторила женщина. — Он приходил, уходил, ничего не замечая, и так всю жизнь. Отдыха он не знал.
Лицо Зины омрачилось. Мало-помалу в душе ее поднимался глухой гнев, но его сковала усталость.
— Муж мой, точь-в-точь как Хамид, не знал ни покоя, ни сна. Он жил только собраниями, думал только о них. Целые дни, недели проходили, а я его не видела. Я ничего не могла сказать ему. Он говорил немного, с каждым днем все меньше. У меня не хватало духа сказать ему, что у нас нет ни куска хлеба. Он страдал. Иногда он принимался говорить. И казалось мне: вода побежала по сухому каменистому руслу. Он говорил, говорил… я не всегда понимала. Что я такое? Бедная женщина — и ничего больше. Необразованная. Как я могу разобраться? Со своих непонятных собраний он возвращался совсем другим, изменившимся. Какая-то мысль его беспокоила. Иногда я замечала в его взгляде радость. Мне становилось страшно. Бывали минуты, когда он не мог больше молчать. «Мы взяли верх, — говорил он. — Пришлось им сдаться!» — «Что за победа?» — спрашивала я. Он не объяснял. И не говорил больше ничего. Все о чем-то раздумывал. Сначала я подозревала, что он пьет или бывает у женщин. Чего только я ни воображала. Правду говоря, уж это было бы лучше, чем собрание в какой-нибудь лавке, в кофейне, в домах на далеких окраинах. Но нет! Тут я за него испугалась. О нем начала справляться полиция. Но я не смела рта раскрыть. И что сказать ему, Айни, сестра? Ведь видел же он, что мы чахнем от голода. Он многое понимал. Слишком многое. Он показывал дорогу другим. Люди приходили советоваться с ним. Но во всем, что касалось его самого, он оставался слепым. Он говорил: «Все эти собрания, эта беготня, долгие отлучки — все это для лучшей жизни». А если для лучшей жизни, то как же мешать ему? Особенно если это для того, чтобы облегчить жизнь бедным людям, сделать их счастливыми. Как он выходил из себя, когда я говорила, что он слишком отдается этим делам. Он, понимаешь ли, перевернул бы весь мир, если бы силы были… для этого он готов был умереть или я не знаю, что сделать. Что я смыслила во всем этом, глупая женщина? Я терпела и молчала. Когда дети плакали от голода, сестричка моя, я с ума сходила. Теперь-то они большие, как видишь, а тогда были совсем крошки. Что делать, как быть? Мы уже все продали, ничего у нас не было, ничего… Потом он умер. И оставил нас в такой нищете, что даже не на что было справить поминки.
В голосе Зины теперь чувствовалась не только неутихшая боль: он зазвучал торжественно, и казалось, что в комнате от этого посветлело.
— Если мой муж не мог найти работы, то уж никак не потому, что он был бесталанный или недостаточно сильный. Но в голове у него бродили всякие мысли.
— Конечно, все дело в этом! — вставила Айни, которая все время слушала Зину молча. — Он был сильный и способный, не сомневаюсь, — заявила она.