Некоторые ремесленники — еще и музыканты; они играют на свадьбах, на торжествах по случаю обрезания, в кафе, во время рамадана[6]. И все же их дети постоянно голодают. Музыкантам платят гроши, хотя они играют целые ночи напролет. Работают и жены. Но даже соединенными усилиями им не удается прокормить семью. Дело не в том, что они мало трудятся: если бы заработок измерялся затраченными усилиями, они уже давно были бы богаты…
Находились и такие, которые ухитрялись выпивать на попадавшие им в руки гроши. И выпивать так часто, что весь квартал презирал и осуждал их. Время от времени, по пятницам или по праздникам, Мухаммед Шерак — лучший ткач и один из известнейших силачей города — принимался ни с того ни с сего избивать своих почитателей и вопил при этом как одержимый. Толпы дерзких мальчишек бежали за ним, словно сорвавшись с цепи, бросали в него камнями и пронзительно кричали:
— Пьяница! Пьяница!
— Я пьян? Ах вы, сукины дети!
Он останавливался и разражался бранью. Не переставая улюлюкать, ребята стремительно убегали.
Шерак грозил им, покачиваясь и делая рукой непристойные жесты. Довольный тем, что прогнал мальчишек, он бормотал про себя:
— Бездельники! Не понимаете, что у меня на сердце. Вот и не знаете, почему я пью… Ну и пропади все пропадом. Пойду еще выпью, раз тут уж ничего не поделаешь.
К нему подходил в таких случаях Си Салах — человек с холеной бородой, славившийся своим благочестием, — и начинал его увещевать:
— Послушай, о Мухаммед, как смеешь ты безобразничать? Пристало ли доброму мусульманину так поступать? Взгляни на себя. В каком виде ты ходишь на глазах у всех жителей квартала, которые так любят и уважают тебя? А почему? Знаешь ли ты это сам, по крайней мере? Ну, отвечай же, несчастный!
Не сдаваясь на увещания старика, который выговаривал ему, поглаживая свою длинную бороду, мертвецки пьяный Мухаммед смеялся и несвязно бормотал:
— Зря проходит моя жизнь. Нечего о ней жалеть. Деньги? Вот они, сколько пожелаете.
Резким движением он разбрасывал посреди улицы пригоршни монет, на которые тотчас же накидывалась детвора.
Ахмед Дзири, покойный отец Омара, прекрасный столяр, тоже пьянствовал, да еще как! Он собственноручно сделал почти все панели в богатых домах того времени. Но все больше и больше спивался. Однажды он заболел, провалялся несколько месяцев в постели и умер.
Отец скончался так давно, что Омар не сохранил о нем никаких воспоминаний. Как будто у него вовсе не было отца. Омару сказали, что отец страдал неизлечимой грудной болезнью.
Айни осталась вдовой с четырьмя детьми: две девочки — Ауиша и Марьям — и два мальчика — Джилали и Омар. Двух лет не прошло со смерти мужа, как она потеряла Джилали, которому тогда было восемь лет; тоже от грудной болезни, как сказали ей.
Тихо пламенела внезапно наступившая светлая ночь. В это время года все ночи отличались нестерпимой прозрачностью. Сон одолевал Омара, погружая его во мрак среди сияющей белизны ночи, но не приносил отдыха. Всюду кругом что-то двигалось, подбираясь совсем близко…
Омару показалось, что до этой минуты он говорил не переставая. В горле саднило. Он без конца повторял какие-то значительные и непонятные слова, все одни и те же. Они вихрем проносились у него в голове. Продвигаясь во сне по разрушенному миру, он громко звал, а кто-то другой безжалостно повторял его слова. Временами ему казалось, что он только вторит кому-то. Внезапно Омар оказался посреди черного сплетения аллей, где испуганные люди, прятавшиеся по углам, набрасывались на него, отчаянно цепляясь за его одежду. Близкие и в то же время неуловимые крики неслись со всех сторон. Затем следовали минуты небытия. Омар чувствовал себя совершенно разбитым, опустошенным. В нем сохранилось одно лишь упрямое желание — выйти живым из смертельной борьбы, которую он вел: выжить, несмотря ни на что. Выжить!
Этот ужас был тут, рядом с ним. Он нахлынул на Омара, который приподнялся на своей постели, поджав под себя ноги. И мальчик подумал: «Это мне передался страх бабушки». Он понимал на расстоянии, что она боится, боится оставаться одна в кухне со своей болезнью. В самую глухую пору ночи, когда весь дом погружался в летаргию сна, она не переставая молила не покидать ее. Затем затихала на минуту, прислушиваясь, очевидно, не ответят ли ей. Или она замолкала тоже из страха? Ее жалобы разбудили Омара. Никто на них не отвечал. Безмолвие сковало старый дом. Омар представил себе черноту, угрожающую, враждебную, давившую на все кругом, подступившую к самым дверям их каморки. Что-то огромное, безымянное притаилось во дворе. Издалека снова послышался голос бабушки. Она разговаривала сама с собой, чтобы позабыть об усталости; не о здоровой усталости сильных людей, а о бессилии старости. Ее угасающая мысль прокладывала себе дорогу, несмотря на страх, на боязнь, а главное на возраст.