В комнате Айни все спали. По-разному звучало в спертом воздухе дыхание людей. Кто-то время от времени охал во сне. То была Айни.
Из темноты донесся стон. Бабушка жалобно звала:
— Айни, Айни! — Чувствовалось, что она совсем обессилела. — Айни, доченька, ты оставила меня совсем одну. Что я такое сделала? Почему, Айни? Почему?
Голос звучал неуверенно, казалось, ему хотелось привлечь чье-то внимание, а это не удавалось. Никто не двигался в комнате. Все были погружены в сон, похожий на оцепенение. Такой сон обычно сражает бедняков, безжалостно набрасываясь на свою живую добычу, и переходит в бесконечно длящийся кошмар. Смертельная тоска, передававшаяся от старухи-бабки к внуку, создавала вокруг них глухую стену, неумолимо замкнутый мир.
Омар заранее знал, что произойдет наутро.
Бабушке относили поесть в одной и той же миске с отскочившей эмалью, на месте которой образовались большие черные звезды. Айни ставила миску у ног старухи: там была еда на целый день. Посудину эту никогда не мыли, и на ней образовался жирный осадок, присохший к краям в виде темной корки.
— Почему ты так кричала ночью? С ума ты сошла! — бранилась Айни. — Нет из-за тебя ни минуты покоя!
Бабушка ждала, пока дочь уйдет. Она вся съеживалась, боясь, как ребенок или собачонка, что ее прибьют. Согнувшись в три погибели, словно у нее была перебита спина, она сидела, положив голову на колени. Не меняя положения, она часто мигала и косилась на Айни. Омар садился на полу, у ее ног.
— Эй, мама! — орала Айни над ее ухом, подталкивая к ней миску. — Не видишь, что я принесла тебе поесть? А может быть, кушанье тебе не по вкусу?
Старуха не двигалась. Айни хватала миску, насильно поднимала голову бабки и совала ей под нос еду.
— Да, дочка, вижу. Почему ты так обращаешься со мной?
— На, ешь! — говорила Айни, бесцеремонно тряся мать, и бормотала сквозь зубы: — Отравиться бы тебе!
Не скрывая раздражения, бабушка брала миску отчаянно дрожавшей рукой и бросала ее на пол, под стул, на котором сидела. Айни отдергивала руку, и голова бабушки вновь падала на распухшие колени. У старухи не было сил держаться прямо; она навсегда сгорбилась, словно подрубленная.
Айни уходила, что-то ворча.
Убедившись, что дочери нет в комнате, бабушка осмеливалась приподнять голову, и взгляд ее голубых глаз останавливался на Омаре. От мальчика не ускользало, что она плохо отдает себе отчет в происходящем. Слабость мешала ей защищаться от грубых выходок Айни, и в ее затуманенном взоре сквозила крайняя беспомощность загнанного животного.
Голова старухи вновь падала на колени. Но в ее тусклом взоре вспыхивала живая искорка. Она замечала Омара. И радость от сознания того, что он тут, возле нее, подобно слабо мерцающему огоньку, рвалась к нему навстречу из глубины ее глаз.
— А, это ты, Омар? Никого у меня нет, кроме тебя.
Она говорила это в полусне. В последнее время бабушка ни на что не обращала внимания: только когда ей приносили поесть, она начинала проявлять признаки жизни. Голова повертывалась как на шарнире, рука тянулась к миске, поставленной у ее ног.
Старуха ощупью брала то, что могла ухватить, рот ее кривился и судорожно подергивался. Она ела, испуская стоны. На ее платье расползалось жирное пятно от остатков пищи, которую губы бабушки не могли удержать.
Омар и Ауиша всегда возмущались, когда Айни грубо обходилась с бабушкой.
— Почему ты с ней так плохо обращаешься?
Мать мерила их взглядом.
— Я? — восклицала она. — Я плохо обращаюсь с собственной матерью? Когда же это было?
Действительно, когда? Они смущенно опускали голову, повторяя: когда же?
— Работа меня совсем доконала, — говорила Айни. — Вы же это видите по моему лицу, по моему телу. Тружусь день и ночь, а проку от этого никакого: только слабее стала, чем прежде, да менее проворна. Всю жизнь надрываешься, а под конец только и остается, что идти в богадельню или побираться. Если придет смерть, мы скажем: тем лучше. Для нас смерть — золотое покрывало. Но если смерть не приходит, если она отказывается от тебя, а ты все живешь да живешь, а работать мочи нет, вот это и есть настоящее несчастье. Если могила не раскроется перед тобой, сам иди к ней навстречу да еще покупай ее за деньги. Жизнь прожита, и всему пришел конец. Мы только и знали, что мучались, так чего ради цепляться за жизнь на этом свете? Сердцу не о чем будет жалеть, нечего оплакивать. Раз мы ни на что уже не годны — значит, вроде мертвых. Так уж лучше поскорей могила. Мы зажились на этом свете. Придет смерть, и все опять станет на свое место.