Вся семья собралась вокруг бабушки; сестричка тоже была с ними. Дочь говорила, а старуха сидела, уткнувшись головой в колени. Все они размышляли о судьбе бабушки, а сестричка сказала:
— Когда у них нет больше сил, они сами это чувствуют. Они сразу понимают…
Почему сестричка заговорила об этом? Ведь все радовались долголетию бабушки, державшейся наперекор всему.
— Они не знают, как быть. Трудно сказать, что они чувствуют. Но так уж оно получается. И они понимают…
Что заставляло сестричку говорить все это? Наконец она замолчала. Но тут же прибавила:
— Когда они становятся обузой… для других… Даже себе… они бывают в тягость…
Вот что она пыталась сказать уже четверть часа.
Одной рукой сестричка приподняла бабушку, стараясь, чтобы та держалась прямо. Может статься, она чувствовала то же, что и дети: обращаться к бабушке, когда голова у нее лежит на коленях, значит — разговаривать с неодушевленным предметом. Мансурии хотелось увидеть лицо старухи. Она продолжала:
— Как только они это поняли — значит, уже собрались в путь.
Опираясь на крепко державшую ее Мансурию, бабушка сидела прямо. Но вскоре непреодолимая сила стала тянуть ее вперед, и она перегнулась пополам. От того, что голова бабушки всегда была опущена, лицо у нее вытянулось и стало похоже на морду животного.
Старуха, повидимому, все же понимала, что говорилось вокруг нее.
Лето уже было на исходе. Никто теперь не мог приблизиться к бабушке: такой ужасный запах от нее исходил. Этот запах стеной окружал старуху, и ничто не могло его разогнать.
Едва только заходило солнце, как он усиливался, примешивался к теплому дыханию ночи, подбираясь к тем, кто спал в комнатах. Весь Большой дом пропитался им, каждый его камень.
В эти летние ночи бабушка разговаривала сама с собой. Долго слышался шепот, переходивший затем в бессвязное бормотание. Одно время в семье уже забыли голос старухи. А теперь не проходило ночи, чтобы она не принималась говорить без всякой видимой причины. Звуки долго-долго клокотали у нее в горле, похожие на шум прибоя.
О чем она говорила? Что ей было нужно?
Вслушиваясь, можно было понять, что она жалуется. Она говорила, что ее выбросили, как ненужную вещь. Она высказывала все это на своем старинном наречии, и ее сетования наполняли весь Большой дом. Жаловалось уже не человеческое существо, а сама ночь, все то, что бродило вокруг, безутешно сокрушался весь отягченный горем дом. Голос древней старухи казался отзвуком извечной скорби.
В разгар этого бреда, исполненного страданий и печалей мира, раздавался голос Айни, которая приказывала ей замолчать.
— Что ты, Айни, доченька! — отвечала бабушка.
Ее речь становилась внятной.
— Замолчи, проклятая старуха!
— У тебя нет сердца. Ты не жалеешь ту, которая родила тебя на свет. Как можешь ты спать и оставлять меня одну?
Бабка звала Омара.
— Ты один меня жалеешь, — стонала она и все звала его.
Распухшие ноги бабушки лежали недвижно, обернутые в тряпки. Она не могла найти удобного положения в кресле. При первой возможности Омар старался ей помочь. Схватив старуху подмышки, он слегка приподнимал ее. Но она была такая тяжелая, один он ничего не мог сделать: ему едва удавалось сдвинуть ее с места.
В такой поздний час мальчик не решался идти к ней сквозь ночную тьму.
За последнее время бабушка много говорила. В семье заметили, что она ведет борьбу с каким-то невидимым, но могущественным противником. Все были очень удивлены. Несмотря на свою крайнюю физическую слабость, старуха, казалось, была способна прогнать нападавшую на нее немую, таинственную силу. По всей вероятности, какой-то незримый союзник поддерживал ее в этом единоборстве.
И неожиданно для всех бой кончился. Бабушка вернулась в мир живых, оставив сумеречную страну, где побывала, вернулась ласковая, успокоенная. Она всех узнала. Какой-то свет исходил от нее, чуть ли не радость.