Она была крошечного роста, сестричка, и тоже уже старая. Ее курчавые волосы начали седеть. Она всегда улыбалась. Все находили, что она похожа на негритянку; лицо у нее было желтое, точнее — бескровное. В семье Айни ее считали дальней родственницей, а может быть, она и совсем не состояла с ними в родстве. Однако они с Айни звали друг друга «сестричка». Бедная Мансурия. Она их любила. Но она была донельзя грязна, а одежда на ней так черна, что становилось страшно. И все же это был человек, любивший их. Она не часто ходила в баню. Но и после бани ничто не менялось: Мансурия оставалась такой же черной. Ведь ей приходилось надевать все те же засаленные лохмотья.
В это утро Мансурия пришла к Айни и, как всегда, стала улыбаться. Вот так она и жила. Ходила то к одним, то к другим. Здесь ей давали кусок хлеба, там — какое-нибудь тряпье. Стоило ли с ней церемониться?
Как раз в этот день в доме была еда: Айни достала горсть риса, которую берегла как зеницу ока. Этот рис был припрятан, но сегодня ради такого случая стоило его сварить. Она сказала детям:
— Раз пришла сестричка, лучше уж съесть этот рис сегодня. Приятно бывает найти то, о чем успеешь позабыть. К чему дольше беречь его?
Были, кроме того, и овощи — остатки тех, что брат Мустафа принес три дня назад. Но, поверите ли, сестричка решила уйти, узнав, что в доме есть еда.
— Не выдумывай! — сказала Айни. — Конечно, горсть риса — не бог весть что. Но все же ты должна остаться.
Они все поняли, и Айни и дети, что сестричка хотела уйти именно потому, что у них был обед. Как будто она пришла не для того, чтобы поесть и затем уйти! Бедняжка, она улыбалась каждому из них, не слушая того, что ей говорили. Можно было подумать, будто всех их ожидает королевский пир.
Было ясно, что Мансурия уйдет; но она продолжала сидеть, поджав под себя ноги и напряженно выпрямившись. Дети глядели на нее. Она смеялась, переводя взгляд с Айни на ребят, затем снова на Айни. Она смотрела на всех со своей робкой улыбкой, дрожавшей в уголках рта, и держалась все прямее и напряженнее. Время от времени она повторяла:
— Ах, сестричка! — И добавляла: — Я всех вас люблю, сестричка, и тебя и твоих детей. Бог мне свидетель!
Тотчас же по приходе она зашла к бабушке и стала приводить ее в порядок. Потянув старуху за руки, она помогла ей приподняться. Таким образом бабушка немного отдохнула, переменив положение. Затем Мансурия удобно устроила старуху на ее дырявом кресле и умыла ее.
Бабушка называла ее, как и все: «сестричка». Она без устали повторяла, пока Мансурия хлопотала вокруг нее:
— Храни тебя господь, сестричка. Помилуй тебя господь!
— Зажились мы с тобой, — сказала Мансурия. — Ты знаешь, что говорят люди? Зажился — значит, чужой век заедаешь. И другим и самому себе становишься в тягость.
Бабушка не прерывала ее. Да и слышала ли она, что ей говорили?
— Не станешь же ты меня уверять, — продолжала Мансурия, — что мы живем по привычке. — Она замолчала, а затем повторила уже совсем другим голосом: — Это правда… Привыкаешь жить.
Мансурия покачала головой. Теперь она была в кухне наедине с бабушкой.
— Я еще не думала об этом…
Ей захотелось извиниться за свои слова. Она еще больше выпрямилась.
— Но я надеюсь, — заговорила она опять, наклонясь к уху бабушки, — надеюсь все же, что ты меня простишь.
Она опять замолчала, сжав губы; ее лицо казалось совсем крошечным, еще меньше обычного; жалкое, увядшее лицо с провалившимися щеками. Зубов у нее уже, конечно, не было.
Мансурия встала, но покачнулась и опять села. Вновь поднялась и вернулась к Айни и детям. Она все время улыбалась. Что это была за улыбка! Улыбка старухи, которая хочет умереть.
— Быть может, они и правы — люди, которые едят досыта, — если не любят голодных…
Все молчали. Никто у нее ничего не спрашивал. И вдруг она сказала такое. И не то чтобы сболтнула, не подумав. Должно быть, эта мысль долго мучила Мансурию, и теперь, когда слова сорвались у нее с языка, она, повидимому, сама была удивлена. Все пытливо смотрели на нее. Разве ее о чем-нибудь спрашивали? Никто не задавал никаких вопросов. И все же был один вопрос, который они не могли или не умели задать. Он крепко засел у них в голове. И когда сестричка так странно заговорила, этот вопрос встал перед ними ясно, отчетливо.
— Они боятся тех, кто голоден, — продолжала сестричка. — Ведь когда человек голоден, ему приходят в голову разные мысли, не такие, как у всех. «Один черт знает, откуда у них берутся все эти странные идеи», — говорят они. Не правда ли? Я только что подумала: можно привыкнуть жить и даже войти во вкус. Жизнь не так уж плоха… И тут же пришли другие мысли: почему бы и нам не получить своей доли счастья? Если бы только можно было есть вволю. Это и было бы для нас счастьем. А если счастье только в этом, почему бы нам и не есть досыта? Я говорю не только о нас с вами, сидящих вот тут, рядом, а и о других. Что за мысли, дети мои? «Так рассуждают те, кому нечего есть», — скажут они. Может, они и правы? Но я так чувствую, а говорить надо то, что чувствуешь.