— Я много говорила сегодня, слишком много. Простите меня, — прошептала она. — Но не надо меня удерживать. Я уже вас поблагодарила. Я уже с вами простилась. Мне пора идти.
Когда она замолчала, никто ей не ответил. Она все еще стояла.
Ей хотелось уйти, но что-то ее удерживало. Ее взгляд время от времени останавливался на Айни, сидевшей с детьми у стола.
— В самом деле? — вырвалось у Айни, как приглушенная жалоба.
Сестричка отвернулась.
Никто из детей ничего не сказал.
Омар хотел ее позвать, но издал лишь какой-то хриплый звук. Да, и он тоже. Он бормотал: «Гм, гм…» — и не мог освободиться от опутавшей его паутины. Ауиша и Марьям не проронили ни слова.
Айни, следившая взглядом за сестричкой, оперлась рукой об овчину, как бы собираясь встать и удержать Мансурию. И у нее действительно было такое намерение: удержать гостью, усадить ее среди детей.
«И это все? Мать не просит ее остаться», — думали дети.
Ни один из них не раскрыл рта. Что они могут сделать, если мать молчит? Бог мой, чего же они боятся? Оставить ее обедать? Разве рису не хватит на всех?
— Оставайся, сестричка, — сказала Айни. — Ты не можешь уйти, когда обед уже подан. Оставайся: тебе, наверно, нечего делать дома?
Этот вопрос был задан просто из вежливости.
— Не уходи, — продолжала Айни. — Если еды и маловато на всех, это неважно. Здесь ты или нет, обед все равно готов и подан. Будет ли нас пятеро или шестеро… Ты нам доставишь удовольствие, если останешься, — добавила она, окидывая взглядом детей. В этом взгляде была странная улыбка. — Дети будут рады, если ты останешься.
Омар вздохнул. Айни вновь стала ее уговаривать:
— Оставайся, тебе нечего делать дома. Если еды и не так много, это неважно. Ты нам доставишь удовольствие… Дети будут рады…
Казалось, Айни никак не может довести свою мысль до конца. Она говорила, чтобы говорить. Она говорила, быть может, для собственного успокоения. Ей, очевидно, было приятно говорить. Это было заметно. На сердце становилось легче.
Мансурия что-то зашептала, как бы обращаясь исключительно к Айни. Но вдруг все разом громко заговорили; никто не расслышал ее слов. По выражению лица сестрички можно было догадаться, что ей хочется объяснить, почему ей надо уйти. Но никто не уловил этого выражения. Все это, думалось им, опять какие-нибудь отговорки из вежливости.
Теперь они боялись, что она уйдет.
— Да, это так, — вдруг отчетливо произнесла сестричка.
Она направилась прямо к порогу и перешагнула через него; уже за дверью она обернулась, кивнула им на прощание, и занавеска опустилась. Они еще видели сквозь тонкую ткань ее худенькую, судорожно выпрямившуюся фигурку. Было слышно, как она повторила:
— Да, это так.
Все взоры были прикованы к ее тени.
Не двигаясь с места, Айни крикнула:
— Заглядывай к нам.
За последние недели жильцы Большого дома несколько раз подряд слышали сирену: это были учебные тревоги. Недаром говорили, что скоро начнется война. Да, быть войне — все в доме свыклись с этой мыслью. Разговор о войне заходил по всякому поводу. Тот, кто ее начнет, говорили люди, — человек могущественный. Эмблема его — крест со странно надломленными концами, похожий на колесо. Такие кресты были изображены углем и мелом на стенах домов. Встречались кресты-великаны, начертанные смолой рядом с надписью: «Да здравствует Гитлер!» Куда ни глянь, всюду увидишь то же изображение, ту же надпись. Человек по имени Гитлер так могущественен, что никто не посмеет тягаться с ним. И он отправляется на завоевание мира. И будет владыкой всей земли. Этот всесильный человек — друг мусульман: когда он высадится на берег нашей страны, мусульмане получат все, чего пожелают, и счастье их будет велико. Он отнимет имущество у евреев, которых не любит, и прикажет их убить. Он будет защитником ислама и прогонит французов. К тому же он носит пояс, на котором начертаны священные слова: «Нет бога, кроме Аллаха, а Мухаммед пророк его!» С этим поясом он не расстается ни днем, ни ночью. Вот почему он непобедим.
Учебные тревоги вошли в быт. Люди говорили: