— Ну, опять завыла!
И действительно, в воздухе носились протяжные и жалобные звуки сирены.
— Сегодня она что-то простужена!
— Как простужена?
— Ну да, погода-то сырая.
Однако когда сирена заговорила всерьез, всем показалось, что они слышат ее впервые.
Это было в сентябре, под вечер. Омар шел по площади Мэрии, когда вдруг раздался дикий рев. Сирена была установлена на крыше мэрии. Вой начался с низкой ноты, тут же перешедшей в самый высокий регистр. Он взвился к самому небу, как пущенная вверх струя, и, неподвижный, надолго повис там, как будто само небо издавало этот пронзительный звук. Затем сразу замер.
Проходя мимо мэрии, Омар никогда не упускал случая взобраться по одной стороне парадной лестницы, перебежать на другую сторону и спрыгнуть вниз, перемахнув через все ступеньки. На этот раз он замер на верхней ступеньке ошеломленный.
Он еще весь был во власти странного чувства, охватившего его, как только раздался вой сирены. Будто ему внезапно дали пощечину или на него налетел резкий порыв ветра. Но вот мальчик очутился внизу, сердце его сильно билось. Он понесся по улице в паническом страхе. Он видел мужчин и женщин, тоже бежавших куда глаза глядят. Зачем? Куда? Плачущие женщины, вытирая покрасневшие глаза, останавливались, чтобы перекинуться словами, и продолжали свой путь, оглашая воздух рыданиями. Мужчины шли быстрыми шагами. Падали железные шторы. Главные улицы были полны народа; люди спешили — казалось, они идут с какой-то определенной целью. Они шагали молчаливые, с мрачными лицами; некоторые окликали знакомых. В голосах слышалась дрожь, слова звучали неуверенно.
Вскоре улицы опустели. Омар мчался по обезлюдевшему городу. Изредка ему встречался полицейский или бездомная собака. Какая пустота! Жизнь отхлынула от Тлемсена, которым завладело палящее солнце. И вдруг город как бы отодвинулся на тысячелетия назад; его проспекты превратились в стародавние дороги, широкие и тихие, где навеки замерли все звуки; здания стали храмами позабытого культа, а беспредельное молчание — суровым спокойствием смерти, воцарившейся среди яркого дня. Жизнь города продолжалась, но жили в нем одни лишь камни.
После первых минут паники Омару почудилось что-то зловещее в этой напряженной тишине, в этом кратковременном одиночестве. Среди странного успокоения вдруг возникло ощущение опасности.
Омар все более убеждался, что ему никогда не добраться до Большого дома, что он без конца будет бежать по этому городу, постепенно превращавшемуся в заклятое место. Что-то ужасное произойдет с ним до прихода домой. Опасность, подобно огромной тяжелой туче, надвинулась на дома и сады. Мальчик бежал, задыхаясь; какая-то гигантская тень следовала за ним большими, резкими, неровными скачками. Омар чувствовал ее у себя за спиной. Вот она, беда, которую накликала на них сирена.
Опрометью ворвавшись в Большой дом, Омар повалился ничком у ног матери и разразился наконец рыданиями. Он весь дрожал. Айни взяла его на руки и прижала к себе. Возбуждение мальчика сразу улеглось. Его охватило чувство блаженной пустоты, то самое чувство, которое он недавно испытал. Омар прислушался к быстрому биению своего сердца. Глаза его понемногу раскрылись. Перед ним была удивительная страна. Он словно пробудился от сна! Ничто теперь не имело значения. Весь мир изменился, разодранный ревом безликого чудовища.
— Это светопреставление! Светопреставление!
С горячностью произнеся эти слова, женщина, разговаривавшая с Айни, прибавила:
— Ведь сказано: в четырнадцатом веке не жди спасения. А разве теперь не четырнадцатый век[7]?
— Да, четырнадцатый, — подтвердила старая Айша.
— И что же, значит, все умрут?
— Все, женщина.
— И мы тоже?
— Судный день наступил.
Женщины умолкли. Некоторые из них подняли глаза к небу. Вдруг раздался дикий вопль. Посреди двора рухнула на землю Аттика.
Все засуетились вокруг нее. Женщины пытались поднять припадочную, успокоить ее; она яростно отбивалась, тяжело дыша; на губах у нее появилась пена.
— Четырнадцатый век! Сатана! Сатана! — изрекала она хрипло.
Ее перенесли домой, и она тут же успокоилась. У Аттики часто бывали припадки; она быстро оправлялась после них и ничего не помнила. Болтала с соседками и даже казалась веселее прежнего.
Разговор женщин возобновился.
— Это знамение войны.
— Ясное дело!
— Что? Припадок Аттики? Никакое это не знамение.
— Как сказать!
— Да полно! Что попусту болтать. Такая она всегда, Аттика; мы ее давно знаем. Почему вы считаете, что ее припадок — знамение?