Но тут им захотелось диковинных вишен, рдевших в садах колонистов. Кто-то предложил перелезть через забор. Омар воспротивился этому. Он не вор и никогда не будет красть, тем более у европейцев: он хочет прямо смотреть им в глаза. Европейцы, естественно, предпочитают иметь дело с арабами-ворами. Омар же будет поступать и говорить, как мужчина. У остальных детей глаза округлились от удивления. Недовольно ворча, вся ватага удалилась.
Они шли, перескакивая друг через друга — играли в чехарду. Но вдруг остановились как вкопанные: по полю важно шагал аист в поисках червей и жаб. Они запели все разом, обращаясь к нему:
Среди ребят у Омара был друг — его сверстник Саид. Этот черныш, как никто, умел лазить по деревьям! Не было ветки, пусть даже самой тонкой, за которую он не сумел бы ухватиться с разбега. На глазах у изумленных мальчиков он прыгал по деревьям, как обезьяна. Он то исчезал среди листвы, откуда доносился лишь его смех, то раскачивался на самой высокой развилине. Он танцевал в воздухе, а секунду спустя был уже на земле.
В жилах Омара и Саида текла одинаково горячая кровь. Вместе они не раз нарушали своим шумным появлением сонное оцепенение Бни-Бублена. Глинобитный домик родителей Саида стоял в конце тропинки, ведущей в деревню феллахов. Сидя у двери, Хадра, мать Саида, вертела ручную мельницу, зажатую у нее между колен. Омар не мог себе ее представить иначе, как за этим занятием, причем вся фигура женщины выражала неизменную покорность. Весь день, пока было светло, Хадра молола ячмень, пшеницу, сухой красный перец.
На этот раз хоть мальчики и пришли вечером, она все еще крутила то одной рукой, то другой деревянную рукоятку, приделанную к жернову. Саид прыгнул к ней на плечи, но, даже согнувшись под его тяжестью, она ее бросила молоть. Мальчик обхватил мать за шею обеими руками, но она продолжала работать.
Омар смотрел на ее провалившиеся глаза, на изможденное лицо. Жернов, размалывавший с равномерным шумом зерна, подтачивал силы женщины. Покачиваясь, Хадра напевала хриплым голосом колыбельную сыну, повисшему у нее на спине, словно он был еще младенцем:
Обессилев, она растянулась прямо на земле. Глубокая печаль охватила Омара, когда он увидел ее лежащей, как мешок костей. Эта женщина со скорбным выражением лица, вытянувшаяся в полном изнеможении, казалась ему мертвой…
Близкое и вместе с тем далекое солнце озаряло поля. Они были наполнены стрекотанием. Гигантский конь подскочил к небу и заржал. Старая земля умолкла. Белой молнией мелькнула грива и исчезла. Одни только кузнечики продолжали без устали буравить тишину.
— Видел ты коня, промчавшегося по небу?
— Нет, Командир. Лошади не могут летать. Это тебе показалось. Твой разум помутился от огня, который льется с неба. И тебе мерещится всякое.
— Ты ничего не видел. Потому так и говоришь.
Омар лег в рваной тени оливкового дерева. Почему он ничего не заметил?
Командир рассказал ему о том, что видели феллахи как-то ночью.
Лунный свет пенился над черными провалами, разверзшимися среди гор. Ночи как не бывало. Воздух, земля — все светилось. Можно было различить каждую травинку, каждую кочку. Неожиданно раздался топот. Феллахи вскочили. Шум приближался; казалось, гром перекатывается из конца в конец земли. Никому уже не хотелось спать. Те, кто сидел у дверей землянок, увидели под крепостной стеной Мансуры белого коня без седла, без поводьев, без всадника, без сбруи, с гривой, развевающейся от бешеной скачки. Да, коня ослепительной белизны, без поводьев и седла. И тут же диковинное животное исчезло во мраке. Не прошло и нескольких минут, как в ночи опять послышался гулкий топот копыт. Конь вновь появился над стенами Мансуры. Он еще раз обежал разрушенный старинный город. Уцелевшие сарацинские башни отбрасывали черные тени в неверном свете ночи. Конь в третий раз обскакал древний город. Все феллахи склонили перед ним головы. Смятение, печаль закрались в их сердца. Но они не боялись. Их мысли обратились к женщинам и детям. «Скачи, конь народа, — думали они, — в этот злой час, под дурным знаком, под солнцем и луной…»