— Я из деревни Ушба. Но всегда работал здесь. Я, мои дети и жена — мы всегда голодны. Если бы меня повели в харчевню, я съел бы все, что там нашел. Мои дети умирают от голода. Я говорю: давайте бастовать! Мы дошли до такой нищеты, что терять нам нечего. Чего нам бояться? Я получил налоговый листок, где отмечено, что у меня восемь коз. А у меня их было две; теперь нет ни одной. Вот оно как.
Вышел вперед и Ба Дедуш. Он работал на ферме Виллара; его выгнали из хижины, которую он занимал.
— Вышвырнули мою жену, детей, все наши вещи. Рим, моя старшая дочь, а ей не было еще и шестнадцати, поступила нянькой к господину Виллару за одни харчи. Это продолжалось более шести лет. Моя дочь заболела. И вот господин Виллар рассчитал ее, хотя у него-то она и надорвалась. Моя девочка умерла, а он спросил, нет ли у меня другой дочери. Он отказался дать мне работу, потому что, видите ли, я уже состарился.
Ба Дедуш замолчал и приблизился к собравшимся. Он постоял перед каждым из них; затем отошел на край площадки и нагнулся. Подняв над головой большой камень, он вернулся и стал переходить от феллаха к феллаху, потрясая им.
— Добрые люди! Разве я состарился? — обращался он ко всем присутствующим. — Скажите, может ли состариться такой человек, как я?
Его голос гремел. Он подошел к мальчику в старом бурнусе с чужого плеча.
— Может ли состариться такой человек, как я? — спросил он у него громовым голосом. — Говори, говори, малыш, мир узнает истину из твоих уст.
— Нет, дядя Дедуш, — сказал примирительно белокурый мальчик, — ты не стар. Ты никогда не состаришься.
Ба Дедуш вернулся на край площадки, откуда был взят камень, и положил его на прежнее место. Вернувшись, он произнес, ни на кого не глядя:
— Я сказал ему: нет. И отказался дать ему свою дочь. Заявил, что у меня нет охоты погубить еще одну ни в чем не повинную девушку. Я человек. Человек я или нет? Если нет, мне надо это знать!
Он замолчал. Он весь был вызов.
— Выслушав мой отказ, — снова заговорил старик, — хозяин решил выгнать всю нашу семью из хижины, которую он дал нам. Не посчитался с тем, что я столько лет работал на него, столько сил положил. Не вспомнил о моей покойной дочери. А ведь хижину я построил сам, вот этими руками.
Он поднял руки и показал феллахам свои широкие сильные ладони. С глубокой горечью посмотрел на собравшихся. Его борода, разделенная на косматые пряди, тряслась. Феллахи безмолвно смотрели на него.
Ба Дедуш сказал:
— Мир перевернется, друзья. Кто знает, что будет завтра?
Но так и не объяснил, что произойдет, и никто не спросил его об этом.
Один колонист в сопровождении двух сыновей, вооруженных ружьями, и десятка жандармов ворвался в мавританское кафе; угрожая оружием, они навербовали людей, которые им были нужны. Полицейские ночью будили рабочих и силой уводили их. Мэр одного из поселков сжег петицию в защиту арестованных феллахов. Он сделал это в присутствии жандармов. Забастовщики подали мэру другую петицию.
Один из колонистов открыл свой амбар, заявив, что будет раздавать по килограмму хлеба на душу семьям батраков. Ни один феллах не явился за хлебом. Даже дети, едва научившиеся ходить, и те не пришли на зов хозяина. Впрочем, в течение дня люди стали появляться; на этот раз они показывали кулаки. Пришли жандармы и сняли с плеч карабины.
Арестовали двенадцать феллахов. Из них девять человек были избиты; к вечеру их освободили.
В деревне Сиди-Муса три агента полиции принялись допрашивать крестьян. Те держались стойко; полицейские наставили на них ручные пулеметы.
На допросах полиция старалась выпытать у арестованных имена зачинщиков.
— Кто зачинщик? Нищета! — отвечали те.
Колонисты говорили о том, что эта забастовка — покушение на суверенитет Франции… Но тут девять огородников заявили, что они согласны удовлетворить предъявленные требования. А уж крупные помещики, казалось бы, имели полную возможность сделать это: непримиримость совершенно не оправдана.
Крестьяне с наступлением темноты запирали двери.
Деревня была охвачена тревогой, смятением.
На дорогах не видно было ни одного прохожего, в полях — ни одного феллаха. Весь край словно обезлюдел.
Но фермы колонистов сияли огнями. На их дворах было людно, шумно. Чем все это кончится?
— Нельзя все же жить в стране, не зная, что в ней происходит, — говорили люди на одной из ферм.
На это хозяйка дома ответила:
— Я вхожу к себе, запираю дверь, и никакого Алжира больше не существует.
В Верхнем Бни-Бублене стояла такая глубокая тишина, что селение казалось вымершим.