— Братья, я прошу у вас прощения. Что же это я сижу, разговариваю?.. Или молчу? Меня приняли в этом доме — да будет благословен его хозяин! — но больше мне здесь оставаться не пристало. Этот дом не мой, я должен уйти. Бог все видит, но то, что он покинул нас в такое время, — ужасно.
Он сделал усилие, чтобы встать. Послышались возражения:
— Оставайся, Азиз, оставайся!
— Ты еще не отдохнул. Отдохни немного.
— Не уходи.
Хозяин хижины, Урниди, уверял его:
— Здесь ты все равно, что у себя дома.
Слиман Мескин, который сидел на корточках у входа в лачугу, приблизился к Азизу, передвинувшись на руках, — ему не хотелось вставать.
— Вот послушай:
Слиман вдруг посмотрел на Азиза взглядом, в котором читалась горячая мольба. Азиз продолжал молчать. Нельзя ему отказываться ни от чего, в особенности от людской дружбы. А Слиман, сложив руки у своего лица, продолжал говорить быстро и без запинок, вкладывая в свои слова страстную надежду:
Слиман ждал, повелительно требуя ответа. Феллахи, склонив головы, тоже ждали. Азиз посмотрел на них далеким, странным взглядом. Наконец он вздохнул и сказал:
— Бог не позволяет нам, мусульманам, впадать в отчаяние.
И Слиман продолжал:
В середине дня полицейские, возвращаясь в город, проследовали через весь район; они пришли утром и теперь уводили с собой нескольких феллахов. На их пути образовалась толпа. Старые крестьянки стояли у входа в хижины; молодые девушки и женщины поджидали арестованных. Они говорили о бедах, на них свалившихся. Вдруг все умолкли. Процессия приближалась. Крестьян охватило волнение. Все хотели видеть, кто именно взят. Женщины вышли вперед и даже смешались с мужчинами. Толпа росла на глазах; дороги наполнились феллахами, началась суета, хождение взад и вперед. Наконец все выстроились вдоль шоссе в один ряд. Вдалеке раздались нечеловеческие вопли, точно по покойнику.
Затем, словно по волшебству, крики прекратились. Прошло некоторое время — они не возобновились. Давящая тяжесть, сковывавшая деревню целую неделю, вдруг перестала ощущаться. Это произошло неожиданно: все феллахи, собравшиеся в поле, почувствовали это.
Показались арестованные. Они не говорили ни слова. Толпа дрогнула: послышались крики, заплакала женщина; она тихо всхлипывала, судорожно прижав ладони к лицу.
Блюстители порядка, взявшись за руки, подошли к толпе, которая отступила.
— Вот они, вот они!
Арестованные феллахи внезапно оказались совсем близко. Они были окружены полицейскими.
— Но почему же арестовали только их? — пробормотал хриплый, задыхающийся голос. — Почему не взяли всех?
Воцарилась мертвая тишина. Кто-то крикнул:
— Ура!
Этот возглас раздался в самом последнем ряду.
Полицейские и арестованные шли очень быстро, тесными шеренгами. Одно за другим появлялись серые лица — лица призраков. Какой-то полицейский шел сбоку, засунув руки в карманы плаща; он командовал. Феллахи шагали в своих покрытых грязью бурнусах, низко надвинув на лоб капюшоны. Они смотрели прямо перед собой, как бы загипнотизированные страшным видением. Казалось, что из глубины темных, запавших глазниц они все еще смотрят на пожар. Путь перед ними был свободен.
Лишь раз, когда кто-то из поджидавших процессию людей шагнул вперед почти с умоляющим видом и хотел заговорить с ними, несмотря на запрещение полиции, один из арестованных феллахов сделал неопределенный жест рукой и тихо, быстро проговорил: