— Ну, когда царя свергли… — пожал плечами дядя Фёдор.
Политикой он не особо интересовался.
— На самом деле, революция — это когда ты ничего не понимаешь. И люди вокруг тебя тоже ничего не понимают, но все бегут куда-то, и у каждого — своя идея. А у доброй половины ещё и винтовки с патронами, — кот сглотнул, — Так Лею убили. Солдаты с одной стороны улицы были против большевиков, но за коммунистов. А матросы с другой — за коммунистов, но против большевиков. Я бы тоже посмеялся, но шесть пуль вошли ей в грудь и ещё пять — в спину.
Дядя Фёдор молча смотрел на Матроскина. Кот продолжил:
— Они потом все умерли. Страшной, необратимой смертью, все до одного. И вот тогда я смог рассмеяться. И я смеялся, и смеялся и мстил всем, кто осмеливался считать себя правым. Они даже не понимали, что их разило. Я ведь не делал различия между красными и белыми. Я просто и последовательно решал аграрный вопрос: так, чтобы они легли в ту самую землю, которую друг с другом всё никак поделить не могли, — зрачки кота распахнулись от века до века, — Потом, конечно, всё решилось. И те, кто шёл по моему следу, они уже не были глупенькими жертвами обмана и самообмана. Они точно знали, кто я такой, и чем меня можно остановить. И, разумеется, остановили.
Матроскин выжидательно посмотрел на мальчика.
— И ты умер?
— Да. Вот после этого я умер. И я тебе точно скажу, что на ту сторону я не хочу. Вот было у тебя так, что насморк и ты ешь и не чувствуешь запаха еды? По ту сторону — то же самое, только там нет ни запаха, ни вкуса, ни цвета — ничего, к чему ты привык. Но там есть чему поучиться, если ты готов отказаться от всего. Я отказался. К этому времени, профессор Сёмин нашёл способ призвать кого-нибудь с той стороны на эту. Не знаю, где он отыскал кота с полидактилией, выращенного на стероидах, но Иван Трофимович был человеком изобретательным. А когда он открыл проход, я оказался самым расторопным.
— И теперь мы все тоже умрём, — пожал плечами дядя Фёдор.
— Когда-нибудь, — подтвердил Матроскин, — когда-нибудь. Потому что прямо сейчас мы живы. И мы ещё можем кой-чего сделать. Я видел много смертей. Мне очень хочется верить в то, что это не последняя наша смерть. И, если нам повезёт, это вообще не смерть.
Профессор Сёмин сидел, не сходя с места.
Когда-то давно, профессору было необходимо пить и есть. Тогда, давно, профессор считал, что состоит из мяса и сухожилий.
Теперь Иван Трофимович состоял исключительно из любопытства.
Перед его лицом возвышалось бетонное здание алтарной станции. Квадратное, с округлыми выступами по углам. На вершинах этих выступов пылали костры. Они давно уже должны были погаснуть, но горели, не сгорая и не нуждаясь в топливе.
Профессор Сёмин ждал.
Дело всей его жизни не могло просто так раствориться в эфире.
Вокруг профессора суетилась какая-то жизнь.
Мальчишка с двумя фамильярами. Почтальон. По мере сил своих, профессор отгородился от этих навязчивых нарушителей.
Время шло.
Над бетонным строением из прозрачного воздуха медленно ткал себя человеческий силуэт. Делал он это методом проб и ошибок. Наугад подбирал количество конечностей, расположение рук, ног, пальцев и глаз. То, что совсем забыло, как быть человеком, заново пыталось им стать.
Профессор ждал.
Всё что ему оставалось — ждать, когда наконец человеческая фигура над бетонной громадой обретёт плоть.
А она всё никак не хотела этого делать. И ритуалы, которые проводил профессор Сёмин, похоже, совсем не помогали.
Иван Трофимович понемногу терял терпение и остатки рассудка.
И лишь когда и того, и другого почти не осталось, предмет его чаяний ожил.
Силуэт вздрогнул сам и заставил содрогнуться небо и землю. Он был человеком и, в то же время, не был им.
— Председатель, мы снова здесь, — преклонился профессор Сёмин перед тем, что развернулось под пылающим знамением Чёрного Солнца, — Я запер твоих врагов, я подготовил твоё возвращение!
— И в самом деле… чья же теперь победа, если не моя, — прозвучал голос, сотканный из пустоты, — Изо всех свершений, изо всех чаяний, что обратит людскую тщету в прах в мгновение ока? Чем попрать мне смерть, кроме самой смерти?
Над бетонными тяжами взвилась человеческая фигура. Голос её звучал, будто из сотни громкоговорителей.
— Чем мне благословить прижизненно заклавших себя чернозёму? Чем я могу наградить землепашца? Как мне благословить пастыря? Как я возблагодарю всех безымянных, приносящих свою жертву, все дни свои и ночи, во благо и во славу всепожирающих городов? С какими словами мне проводить тех, кто окончил свои дни на этой земле?