– А вы, похоже, подружились, – заметил потом Оливер в другой кровати той же гостиницы, поглаживая мне живот и пытаясь вызвать у меня интерес к сексу, что сработало, поскольку я еще была на взводе.
– Славный парень, – ответила я. – Мы хорошо провели время.
Когда я вернулась в Лос-Анджелес, Алексей спросил, можно ли приехать ко мне с обедом. Я выбрилась, засуетилась, лихорадочно решая, что надеть (обрезанные шорты, старая рубашка), перестелила простыни и отпустила Августину. Когда мы сидели у бассейна, поедая миски со злаками, которые он принес из навороченного кафетерия, Алексей сказал, надо ставить точку. Это не я, сказал он. Я себе такого не позволяю. У меня семья.
Я спросила, почему он позволил себе тогда, и получила ответ:
– Слаб.
Мой взгляд упал на авокадо и амарант в миске, на будто пергаментные бугенвиллеи, пурпурными лодочками покачивающиеся на поверхности бассейна. Задним числом мне кажется, Алексею было проще признать слабость, чем свет светлячков. Может, он уже думал о том, что его жена, если когда-нибудь узнает, простит скорее случайную спотычку или необоримое увлечение? А может, о том, с чем ему легче жить самому. А может, пока я изо всех сил рвалась к скоплению искусственных звезд, говорил чистую правду.
Я беспомощно махнула рукой:
– Если тебе так лучше.
– Не лучше. Но оно так.
Мне срочно нужно было сделать что-нибудь, что угодно, только бы отвязаться от овладевшего мной чувства, и я, подойдя к Алексею, встала у него между ног.
– Хэд-ли, – уныло протянул он, однако взял меня за ноги и прижался лбом к моему животу. Потом снял пиджак. Дреды аккуратным хвостом лежали на накрахмаленной белой рубашке. – Если честно, это запрещенный прием, – пробормотал он чуть не про себя. – Ты будто медом обмазана. Иначе…
– Иначе я была бы скучной и противной, а не искристой и изысканной.
Я посмотрела в дальний угол сада, где мой ландшафтный дизайнер, эксперт по засухоустойчивым растениям, рядами высадил ощетинившиеся заостренными листьями юкки, агавы, пальмы – размахивающие оружием марширующие солдаты.
– Интересно, сколько тут просто острых ощущений? – спросил он, гладя меня по ногам.
– Наверное, мы никогда не узнаем.
Это и был второй раз. Возможно, устроив цирк с Джонсом, я хотела ткнуть носом именно Алексея.
Дом добродетели
Миссула
Март 1929 г.
Через полтора года, после того как Мэриен отстригла волосы
День выдался теплый, и разлилось ощущение – даже не звук – скрытого таяния, невидимых ручейков под снегом. Река, не замерзавшая посередине, узкой черной полосой текла между широкими белыми берегами.
Но вечером город опять стиснуло, он затвердел. Над горами, обещая снег, нависли облака.
Развозной грузовик, боковушки которого рекламировали «Хлеб и пирожные Стэнли», с грохотом пересек железнодорожное полотно довольно далеко от центра. Сидевшая за рулем Мэриен на низкой скорости ехала по обледеневшей колее, проложенной другими колесами, уверенно выруливая, когда машина начинала скользить. Ей нельзя застрять в снегу или грязи, ей вообще нельзя привлекать к себе внимание, она необычный развозчик – четырнадцатилетняя девочка, вымахавшая, как иной взрослый мужчина, но тощая, в комбинезоне, овечьем тулупе, связанном Берит коричневом кашне и кепке, низко надвинутой на короткие волосы. Полиция, получив свое, оставила ее в покое, однако неосмотрительность не могла привести ни к чему хорошему. Она развозила хлеб и пирожные, да, но кроме того спрятанные в корзинах под фирменными упаковочными тряпками мистера Стэнли бутылки.
Бутылки стали решением.
Когда она отстригла волосы и ее можно стало принять за мальчика (вместо речи гугня, голова опущена), фермеры иногда брали ее как дешевую рабочую силу, но на сборе яблок и отпиливании тыквенных стеблей много не заработаешь. Работа в библиотеке, где она расставляла книги на полки, приносила еще меньше. Все, что она могла придумать, дабы раздобыть необходимые деньги (например, открыть автомастерскую), не годилось для четырнадцатилетней девочки, сколь угодно смелой.