— И ты приехал в город, чтобы…
— Чтобы устроить свое будущее.
— Ага, — Джордж подвесил над огнем сковородку и достал с полки изящную баночку контрабандного кофе. — Все же, одна деталь: чем ты собираешься заниматься?
— Ну, я точно не знаю. Только…
Похмыкивая, Джордж готовил кофе и доставал чашки.
— Я хотел, я хочу писать, вернее быть писателем.
Джордж удивленно поднял брови. Оберон ерзал на своем стуле, как будто эти признания вырывались у него помимо его воли, и он пытался удержать их в себе.
— Я думал о телевидении.
— Это ошибочный путь.
— Что?
— Почему-то все думают, что телевидение — это золотое дно.
Оберон обхватил правой ногой левую и не собирался отвечать. Джордж, разыскивая что-то на полке и похлопывая себя по карманам, удивлялся, как смогло это вечное желание проникнуть и в Эджвуд. Странно, как быстро молодежь может мечтать о таких безнадежных и бесперспективных занятиях. Когда он был молодым, все двадцатилетние юноши хотели быть поэтами. Наконец, он нашел, что искал: подарочный нож для разрезания писем с гравировкой на эмалированной рукоятке, который он нашел много лет назад в пустой квартире и как следует наточил его.
— Телевидение требует большого честолюбия, разъездов и там слишком много неудачников. — Он налил воды в кофейные чашечки.
— Откуда ты знаешь? — быстро спросил кузен, как будто он не раз уже слышал это от умных взрослых.
— У меня нет необходимых качеств и таланта и я не испытывал неудачу в тех делах, к которым у меня нет способностей. Ах, кофе сбежал.
Оберон не сумел скрыть улыбки. Джордж поставил кофеварку на подставку и достал небольшую коробочку разломанного печенья. Из кармана жакета он извлек коричневый кусочек гашиша.
— Для вкуса, — сказал он. В его голосе не слышалось недовольства, когда показал Оберону наркотик. — Это лучший сорт из Ливана.
— Я не употребляю наркотики.
— О, конечно.
С видом знатока Джордж отрезал кусочек своими флорентийскими щипчиками, подхватил его и бросил в свою чашку. Он сидел, помешивая в чашке кончиком ножа и глядя на своего кузена, который быстрыми глотками глотал свой кофе. Как хорошо быть старым и седым и знать, как спросить, чтобы не сказать слишком много, но и не слишком мало, чтобы прослыть молчуном.
— Итак, — проговорил он, вынимая нож из чашки, чтобы посмотреть, растворился ли кусочек в ароматном напитке, — рассказывай.
Оберон молчал.
— Садись поближе, налей еще чашечку. Давай-ка расскажи, какие новости дома.
Он задавал еще много вопросов. Оберон отвечал короткими фразами, но для Джорджа этого было достаточно. К тому времени, как весь кофе был выпит, из предложений Оберона перед ним раскрылась целая жизнь, которую дополняли мелкие детали и странные совпадения. Он читал в сердце своего кузена, как в открытой книге.
ЧТО УСЛЫШАЛ ДЖОРДЖ МАУС
Он вышел из Эджвуда рано утром, проснувшись, как и собирался, еще до рассвета. Он мог проснуться тогда, когда ему было нужно — эту способность он унаследовал от своей матери. Он зажег лампу; пройдет еще не меньше двух-трех часов, прежде, чем Смоки едва волоча ноги и шаркая спустится в подвал и включит генератор. В груди у него мелко подрагивало, как будто что-то пыталось спрятаться или выскочить оттуда. Он знал пословицу: «Лучше синицу в руки, чем журавля в небе» — но он был из числа тех, для кого подобные пословицы ничего не значат. Синица была у него в руках, как он и хотел, но он нервничал; он не раз уже выходил из себя, но он всегда думал, что это были только его испытания и никогда не догадывался, что через это проходили многие до него. Он пытался даже писать стихи о тех жутких чувствах, которые он испытывал и написал несколько страниц, которые аккуратно уложил в зеленый дорожный саквояж; сверху бросил кое-какую необходимую одежду, зубную щетку, что еще? Старую бритву «Жилетт», четыре куска мыла, книгу «Секрет Братца Северного Ветра» и памятку для юристов.
Он прошел по спящему дому, торжественно представляя, что это в последний раз перед тем, как отправиться навстречу неизвестности. Дом не казался спокойным. Коридоры были освещены каким-то водянистым зимним светом, комнаты и залы были поистине унылыми и мрачными.
— Ты выглядишь небритым, неопределенно проговорил Смоки, как только Оберон вошел в кухню. — Хочешь овсянки?
— Я не хотел никого разбудить, включив воду. Я не хочу есть.
Смоки возился с дровами у печки. Когда Оберон был ребенком, его всегда изумляло, что он видел, как его отец ночью ложится спать в этом самом доме, а на следующее утро появляется в школе за своим столом, как будто по мановению волшебной палочки или как если бы их было двое. Первое время он даже вставал рано утром, чтобы потрогать отца за не расчесанные волосы и клетчатый халат до того, как он уйдет в школу — это было для него все равно, что раскрыть секрет фокусника. Смоки всегда сам готовил себе завтрак и хотя много лет белая электрическая плита стояла холодной и бесполезной в своем углу, подобно незаслуженно уволенной гордой старой экономке, и Смоки совершенно не умел обращаться с огнем, как не умел делать и многое другое, он все равно не отказывался от своей привычки. Для этого ему нужно было лишь пораньше встать.