Вот теперь уже можно соорудить что-нибудь многоэтажное. Но колокола смолкли, нервы притихли и, кроме банального «пся крев», ничего у Кульчицкого не соорудилось. Плохая, между прочим, примета: ежели с утра не сквернословится, быть дню неудачным. Одно утешало: утром это назвать было нельзя.
– Слава Те, Господи! – подумал Кульчицкий, выйдя на террасу, – какое там утро, когда солнце уже черти где!..
Действительно, упомянутое светило, уперевшись темечком в зенит, явно пыталось обозначить полдень. Станислав Эдуардович нырнул в сень дикого винограда, раскинувшегося зеленым шатром над террасой, и, свесившись через перила, с тоской посмотрел на оставленные молочником йогурт, почтальоном – газеты, и неизвестно кем (то ли поклонницей, то ли полицией) букет цветов тревожно-красного цвета. Отвернулся, зевнул и вяло чертыхнулся, вспомнив, что у домработницы сегодня выходной, и, стало быть, завтрак в постели отменяется.
Он вернулся в дом, спустился вниз, забрал с крыльца ежедневное преподношение и поплелся на кухню в глубоком понуром раздумье: то ли завтрак, то ли ленч… А может, заказать что-нибудь в ближайшем бистро быстрого обслуживания по телефону? Или самому туда наведаться пешочком? Пицца, гамбургеры, картофель фри, кока-кола в нос, и всё это на картоне, в бумаге, в пластмассе, а дома сервизы саксонские, куверты лиможские, хрусталь богемский, стекло венецианское, гжель, столовое серебро, хохлома… Что там еще?..
Станислав Эдуардович открыл кухонный шкаф, достал коробку с «Геркулесом», понюхал, ничего не разобрал, вернул на место. Дернул среднюю дверцу холодильника, взглянул на две шеренги яиц, сочный шмат бекона и отвернулся. А ведь ему так нравились эти сугубо западные завтраки с их овсянками, джемами, тостами, яйцами в мешочек, апельсиновыми соками… Отведаешь с утра эдакого и чувствуешь себя частью великой человеческой общности, имя коей – цивилизация. Но порою в нем вдруг ни с того, ни с сего просыпались атавистические инстинкты славянских предков, удержать которые ему было не по силам. Тогда он гневно отметал все субтильности здорового образа жизни (или, если угодно, оптимального режима функционирования) и, временно отстранив от плиты домработницу, лично сооружал на завтрак что-нибудь чудовищно жирное, перенасыщенное холестерином, крахмалом и прочими супостатами просвещенного человечества. После чего, умяв за обе щеки это безобразие, облегченно вздыхал и принимался вяло размышлять, под каким уважительным предлогом отбояриться сегодня от работы, от всех этих бизнес-ланчей, деловых встреч на теннисных кортах, романтических свиданий с престижными самочками, – чем лишний раз подтверждал историческую правоту поборников полезного питания…
Но к сегодняшнему дню эти генные сбои отношения не имели. Не предки сегодня беспокоили Станислава Эдуардовича, но современники. И чего им, спрашивается, не живется мирно? Чего им неймется? Вечно суетятся, мельтешат, каких-то благ добиваются, чего-то достичь норовят. И ради этого готовы буквально на всё. И фигурально – тоже. Вместо того, чтобы о вечном подумать, звездное небо в одичалом сердце нравственным законом запечатлеть, этот шибко деятельный современник на чужое, знай себе, зарится, да каверзы измышляет одна другой хлеще, – как бы это чужое своим сделать…
Спасаясь от подступающей мерехлюндии, Станислав Эдуардович направился в ванную, где, презрев джакузи, принял контрастный душ. Мерехлюндия, шипя, отступила. Еще бы! Капля камень точит, а уж эту напасть и подавно изведет… Он постоял под душем еще минут пять для верности и, покинув кабинку, принялся энергично обтираться полотенцем перед гигантским, во всю стену, зеркалом. При этом, к собственному удивлению, оглядывал себя отнюдь не самовлюбленным взором. Скорее, пытливым, словно знакомился.
Лицо сытое, довольное, после бритья станет гладким. Лицо, заклейменное тавром достатка, – без всяких внешних проявлений внутренней жизни, которой как бы и не полагается при такой внешности иметь. Да и весь он с головы до ног явно не относится к эстетическому типу мужчин, склонных к бледности, бедности, худобе и разлитию насмешливой желчи. Но это еще полбеды. Полная беда в том, что без пиджака от Версачи, брюк от Кардуччи и обуви от Гуччи, он совсем не тянет на того, кем хочет казаться, – энергичным, компетентным, притягательным…
Мерехлюндия, почуяв поживу, вновь стала проявлять свой коварный нрав, – красться в одурманенное самокритикой сердце тихой сапой. И десяти лет не пройдет, как он превратится в старого облезлого холостяка, спасающегося тайным пьянством от вечных спутников человека: Тревоги, Ужаса, Суеверий. А ведь как легко и просто все когда-то казалось! Всего и делов, что присмотреть себе влиятельного друга, вычислить престижную возлюбленную, рассчитать до мелочей вечное счастье… Да, в восемнадцать лет мир полон черно-белых истин. В тридцать – окрашен в тысячи мрачно-серых тонов. И только в пору зрелости начинаешь понимать: мир ни при чем, все дело в оптике. Странно, с чего бы его оптике быть тусклой? Вроде бы он имеет всё, что можно иметь: здоровье, интерес к жизни и даже некоторую удовлетворенность ею. Но вот тянет его подчас сделаться отшельником, мечтателем, романтиком, – в лучшем смысле этого гадкого слова. Может, это реакция на богатство? Не зря ведь говорят, что с богатства начинается рабство. А рабство ведет к духовной нищете. Нищие же духом блаженны, ибо их есть Царство Небесное. Следовательно, он на правильном пути…