Даже воробьи не вернулись в разорённые войной сёла. Они улетели вслед за беженцами.
Безотчётный страх охватывал юного путника в мёртвых селениях. Мальчишка торопился дальше, с опаской оглядываясь назад, словно боялся, что призраки с пустыми глазницами будут преследовать его. Откуда только брались у него силы не останавливаться? Может, страх гнал его вперёд?
Но всё чаще ему приходилось устраивать малые и большие привалы. Он боялся сесть и тем более лечь. Чтобы набраться силёнок, мальчишка прислонялся к телеграфному столбу или к дереву и стоял, закрыв глаза. Голова кружилась, и ноги сами собой подкашивались.
Путник понимал: стоит только разок растянуться, и уже не поднимешься. Рисковать никак нельзя.
На перекрёстке, обозначенном чёткими указателями на чужом языке, он почти не задержался. Не раздумывая, свернул налево. Между прочим, с таким же успехом он мог пойти вправо. Ему было всё равно, куда идти. Единственное, что толкало его вперёд,- это стремление как можно дальше уйти от городка, так внезапно выгнавшего его на военную разбитую дорогу.
Сумерки ещё более осложнили и без того трудное положение одинокого путника. Они по пятам гнались за мальчишкой. Им ведь нет дела до того, что у человека левый сапог худой и нога стёрта до крови.
Мальчишка замер, услышав за спиной шорох.
Лишь когда перекати-поле, подгоняемое позёмкой, пробежало поперёк большака, он выругался: «Чего тебе не сидится!»
Мальчишка стряхнул рукавом пот, выступивший на лбу.
Нет ничего удивительного в том, что его пугал каждый шорох.
Сегодня утром в их каморку, на Варшавской, 22, где они жили с матерью, ворвались гестаповцы. Он признал их сразу - по кокарде с изображением черепа на фуражке.
Они явились за его мамой. Мальчишка кинулся, чтобы заслонить её своим телом. Это не понравилось одному из полицаев, занятых обыском. Он выхватил пистолет и прицелился в мальчишку, но почему-то не выстрелил. Наверно, решил просто попугать. Мальчишка не отступил даже под дулом пистолета. Тогда длинный гестаповец, изрыгая какие-то свои, немецкие ругательства, схватил мальчишку за шиворот, подержал на весу, словно котёнка, и толкнул в угол, прямо на старый сундук.
Мальчишка крепко ударился, что-то в нём хрустнуло, но он не вскрикнул, не застонал. Всё его внимание в эту минуту было поглощено гестаповцами. Они перевернули комнату вверх дном, но так ничего и не нашли. Потому что не там искали - надо было в саду.
Злые-презлые от неудачи, они приказали матери собираться. Но куда идти - не говорили. Да и так было ясно - в гестапо. Мать казалась спокойной, даже попыталась улыбнуться. Однако улыбка получилась какая-то жалкая - верно волновалась за себя и сына.
Она не спеша надела своё зелёное пальто, единственное, что сохранилось от мирного времени, накинула белую шаль. Вот-вот за ней должна захлопнуться дверь, может, в последний раз. Мальчишка бросился к матери.
- Ты вернёшься? - спросил он, прижимаясь к ней.
Мальчишка не рискнул спросить: оставаться ему тут или уходить? Но мать всё поняла.
- Делай как знаешь,- ответила она.- Ты всегда был самостоятельным мальчиком.
А по её глазам видно: надо немедленно уходить. Гестаповцы могли забрать и его… Им что - хватай кого попало!
- Дай-ка я тебя расцелую… Скоро вернусь. Чего же меня, невиновную, задерживать?
В тот день мальчишка наревелся на десять лег вперёд.
Но слезами делу не поможешь. Ему нельзя оставаться в каморке и податься некуда: родные за фронтом, на Урале. Соседи вряд ли рискнут приютить его. Кому охота связываться с гестапо?
А где искать маминых друзей, он не знал. Одни из них по ночам приносили оружие, другие уходили с медикаментами. Мама доставала лекарства в больнице, где работала.
Каким же образом гестаповцы пронюхали о связях подпольщиков? Неужели нашёлся предатель?
Надежда ещё теплилась в нём. Может, мама вернётся? На всякий случай в потайном месте, в саду, в дупле дерева, оставил записку: «Я дам о себе знать».
Так поздней осенью 1942 года он оказался на большой военной дороге. Один на всём белом свете!
…Отчаяние стало охватывать его.
Внезапно мальчишке почудилось, что где-то впереди лают собаки. Самые настоящие, деревенские. Никогда раньше он так не радовался собачьему лаю, как в эту минуту. Даже чуть не заорал. Но шуметь нельзя.
Двинулся в ту сторону и подумал: «Скорей бы конец. Всё равно какой».
Вскоре показались дома с тёмными глазницами окон. Люди, вероятно, притаились в своих хатах, не ожидая никакого добра от подступившей ночи.
Да и какого милосердия можно ждать от военной ночи?
Дойдя до околицы, мальчик прислушался: может, кто-нибудь окликнет его? Заругает или проклянёт. Всё равно стало бы легче на душе. Не чувствовал бы себя таким одиноким в чужом краю.
Сейчас здесь можно простоять, наверно, всю ночь, и никто к тебе не выйдет, никто не скажет слова сочувствия. Это уже хорошо понимал юный путник. И песню не услышишь. Она ушла вместе с нашими солдатами, вместе с его отцом, который воюет теперь где-то далеко на востоке.
Ещё неизвестно, есть ли в селе немцы. Поэтому надо действовать со всей осмотрительностью.
Но получилось так, что вся осторожность оказалась ни к чему, его сразу окружили собаки, тощие и злые. Костлявая свора в один миг набросилась бы на него, если бы вдруг почувствовала, что чужой мальчишка хочет сопротивляться.
Но у него не осталось сил даже для того, чтобы нагнуться за камнем или палкой. Он проявил полное равнодушие к своре. Вот это-то и сбило собак с толку.
Поэтому, когда он шагнул к воротам крайней хаты, свора молча расступилась. Одичавшие собаки лишь для виду поворчали.
На настойчивый стук никто не ответил. Ему ничего не оставалось делать, как следовать дальше. Авось кто-нибудь сжалится. Ведь в селе так много хат!
Он стучался в один дом за другим. Но никто не отозвался, и никто не отомкнул замка. Мальчишка со страхом подумал: неужели ему придётся окоченеть посреди села?
Хотелось упасть прямо под тёмными окнами и зареветь во весь голос - ведь он уже давным-давно выбился из сил. И только слабая надежда поддерживала его.
Мальчишке кое-как удалось подавить минутное малодушие. Глотая слёзы, он пошёл дальше.
А затем, когда миновал несколько немых хат, устал и плакать. Просто высохли слёзы, и сердце словно затвердело.
Наконец ему повезло. Нашлась-таки добрая душа.
- Кто там? - отозвался на стук старческий голос.
- Прохожий. Пустите переночевать.
- Проваливай дальше, хлопец, много вас тут, прохожих!
Он не обиделся на старика, потому что понимал: война ожесточила людей. Мало ли какой человек и с какой целью среди ночи стучится в чужие двери?
Вот в его городке все заборы оклеены приказами немецкого коменданта: «Местным жителям запрещается пускать ночевать случайных людей. За нарушение настоящего приказа - расстрел!»
Кому охота ни за что ни про что быть расстрелянным?
Маленького путника охватило отчаяние. Ему в эту минуту так нужен был человек, который бы чуточку его пожалел.
Он очень нуждался в сочувствии, как и все мальчишки мира!
Он согласен на всё, только дайте ему ломтик хлеба и тёплый угол в любой хате. Нет хлеба - не надо, да и выспаться можно на холодном полу.
Когда ему показалось, что всё кончено, он приметил огонёк. Мальчишка не стал раздумывать. Этот огонёк, быть может, сулит ему спасение. Лишь одного он боялся: как бы вдруг огонёк не потух, не исчез в темноте.
Крадучись, мальчишка подошёл к дому с высоким крыльцом. Хотел было заглянуть в окно, но кто-то опередил его - задёрнул чёрную занавеску.
Мальчик решительно поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Свет на мгновение ослепил его, а ещё через мгновение он пожалел, что потянулся к огоньку: за столом сидели… полицаи.
Он метнулся прочь, попытавшись в потёмках убежать, но было поздно.