- Один возвращался?
- Что? - Исаенко мгновенно оглядел землянку.
Окно очень маленькое, у двери Попудренко и Новиков.
- Тебя, сволочь, видели с группой немцев, - не сдержался Попудренко. - Вел, гад, к лагерю? Говори, вел?
- Нет, честное слово, я...
- Тебя восемь человек опознали... Выкладывай!
- Я скажу, я, конечно, скажу... Немцы были. Но только я их не вел. Они меня вели... Верьте мне. Я не вру... Они меня схватили, когда я возвращался...
- И потом вам удалось бежать? - спросил я.
- Да, потом я сбежал, - поторопился согласиться он. - Воспользовался суматохой и ускользнул...
Новиков вдруг ухватил его за отдувающийся карман, вытащил оттуда пистолет.
- А эту штуку немцы тебе на память оставили? Ах, ты... Всю правду! Всю немедленно!
Исаенко грохнулся на колени.
Через полчаса я отдал приказ: расстрелять перед строем. Это был мой первый приказ о расстреле предателя.
Новиков начал уговаривать:
- Зачем перед строем? Это произведет на людей тяжелое впечатление.
- Что ж, может быть, как у Балабая?
За три дня до этого случая в Перелюбском отряде тоже уличили в связи с врагом одного из новичков и тоже приговорили к расстрелу. Но привести его в исполнение публично не решились. Прикончили предателя в землянке, когда он уснул, выстрелом в ухо. Конечно, были после того случая в Перелюбском отряде самые нелепые разговоры. Народу объявили: такой-то расстрелян за предательство. Но люди справедливо требовали открытого объявления приговора. Во всем, решительно во всем чувствовалось, что не хватает нашим людям военной прямоты, суровости. И не разозлились еще по-настоящему. Малодушие, мягкотелость - нет, это не годится.
Исаенко был расстрелян перед строем.
Через полчаса доложили, что из лагеря сбежал недавно принятый в отряд Василий Сорока, бывший секретарь старосты из села Козиловка. Его согласились принять потому, что он принес с собой несколько гранат и список семей офицеров Красной Армии, подготовленный старостой по приказу немцев... Слишком поздно мы поняли, что это уловка.
И начались шепотки по лагерю. "Третий предатель за несколько дней. Чего смотрят? Как это решились принимать людей со стороны?"
- Вот видите, - говорили сторонники Бессараба. - Мы предупреждали...
- Да вы поймите, - отвечали им люди более здравые, - это же не довод. По-вашему, если находятся предатели, значит, закрыть доступ в отряды всем честным людям, желающим бороться с немцами?
Но паникеры продолжали свою разлагающую работу. Пищи для нее все прибавлялось.
Из Корюковки, за двадцать два километра, прибежал весь растрепанный, с дикими, обезумевшими глазами комсомолец-подпольщик Николай Кривда. Он рассказал, что в местечко прибыл и свирепствует карательный отряд.
- Кидают гранаты прямо в людей, тащат, детей колют...
Разговор с Кривдой происходил не в штабе, а на поляне в присутствии многих. Кривда был очень возбужден, его долго не пропускали в лагерь. На заставе он тоже истошным голосом вопил, что вот, мол, "немцы терзают, мучают, они за мной гонятся, они сейчас сюда придут, пропустите немедленно к командиру".
Визг, крик - это в лагере ни к чему. А тут он еще такое понес, что у меня и у других товарищей закралось подозрение. Все мы после трех предательств были настроены недоверчиво. Впрочем, поверить Кривде и в самом деле было нелегко.
Он рассказал, что группа немцев подошла к его дому. В доме он один. Стучатся. Он закрыл ставни, забаррикадировал дверь и притаился с пистолетом.
- Они сперва прикладами в дверь стучали. А когда надоело, так кинули гранату, а может, и целую связку пид окно, аж дом закачался и все загорелось. Ну - пропал! Смотрю, задняя стенка посыпалась, обвал произошел и дыра на волю. Та стенка в сторону огорода. Я пролез в дыру и ползком, ползком к лесу. Так до вас и прибег...
Его взяли под стражу. Расходясь, народ говорил, что вот, пожалуйте, еще один провокатор... Все же направили в ту сторону разведку: четверых бойцов с помощником секретаря обкома Балицким во главе. Еще до возвращения Балицкого прискакал на взмыленном коне связной от командира Корюковского отряда Короткова.
- Со стороны Домашлина, - сообщил связной, - ветер гонит густой черный дым и видно пламя огромного пожара.
*
Тогда я жил и действовал со всеми. Не мог отойти и посмотреть глазами постороннего человека и на лагерь с его людьми и на самого себя. А вот теперь вспоминаю, вижу лагерь в тот проклятый день как бы со стороны.
Лес уже стал белым. Снег, хоть и не глубокий, лежит и на земле и на ветвях деревьев. Землянки - как небольшие холмики, их совсем незаметно. Чернеют только тропки. И ходят по этим тропкам между землянками люди с винтовками. Они собираются иногда в кучки, озираются по сторонам, тревожно шепчутся...
А в одной из землянок, такой же, как все, совещаются командиры. Уж который раз совещаются! Что они могут придумать? Ведь и они люди, должны понимать: сила солому ломит. Кругом во всех селах, во всех городах - враг. Сытые, хорошо одетые, здоровые немцы. Они ездят в автомобилях, они говорят по телефону, они спят ночами под крепкими крышами, в теплых постелях. Их тысячи, тут рядом, вокруг леса, тысячи. А надо будет - позовут еще, вызовут танки, артиллерию.
Командиры совещаются. К ним, к штабной их землянке наши постовые опять ведут человека - парнишку лет пятнадцати. Парнишка этот весь обледенел, он говорит громко, почти что кричит.
Люди выбегают из землянок.
- Что случилось, какая еще новость?
Начальники отмалчиваются. Ничего, бойцы все равно узнают. Спрашивают у постовых:
- Кто прибег?
- Кажется, из Козлянич. Фамилию назвал - Васюк.
- Это какой же Васюк?
- Федоровского адъютанта братеник...
- А чего мокрый?
- Говорит, вплавь. Говорит, плохи там дела. Прибыли каратели СС.
Снова кто-то заявился. И снова плохие новости. Хороших новостей совсем не стало.
Немного посмеялись, когда пригнали с лесной дороги возок. Заиндевевшая мохнатая лошаденка тащит кучу хвороста. Рядом с возком два старика. Вышли навстречу возку из своей землянки командиры. Стали расспрашивать.
- Кто такие?
- За хворостом...
Часовой перебивает:
- Да не слушайте их. Они с хворостом в лес едут.
- Простите, господин. Мы топор потеряли, так обратно поехали...
- Что ж это ты, двадцать четыре года при советской власти жил, а за три месяца оккупации забыл слово "товарищ"?
- Так бьют и староста и немцы.
- А что ж твой приятель без "господина" обходится? Или его не бьют немцы, своим считают?
Второй старик, усмехнувшись, говорит:
- У меня зубов нет. Хочу шказать гашпадин, а получается гашпадин. Шказал раз, так побили...
Раскидали хворост. Лежат под хворостом, обнявшись, худенький парнишка еврей и чернявая девочка лет шестнадцати. Оба закоченели, дрожат, молчат...
- Что ж это у тебя за товар, а, "гашпадин"? Рассказывай!
- А то верно, что вы партизаны?
И старики рассказывают. К ним в село прибежали вот эти двое. Комсомольцами называются. Брат и сестра Непомнящие. Они из Мены прибежали. Там тоже эсэсовцы. Там стреляют и вешают. Там насилуют девушек. А местные партизаны плохо вооружены... разбежались.
Переглядываются люди с винтовками. Хмуро посмеиваются. Они ведь тоже не очень вооружены...
Прибегают связные, возвращаются разведчики...
Немцы заняли Гулино. Кавалерийская группа под командованием Лошакова и Дружинина отступила в глубь леса без сопротивления.
Из Добрянки, за восемьдесят километров, пришла группа с Марусей Скрипка во главе. И в группе той Артазеев, парень очень смелый, так говорят все, кто его знает. Но и эти товарищи принесли печальные вести. В упорных боях разгромлен Добрянский отряд. Командир Явтушенко, он же и секретарь райкома, погиб в бою. Председатель райисполкома Эпштейн тяжело, может быть, смертельно ранен.