Читать онлайн "Большой террор. Книга I." - Конквест Роберт - RuLit

22 мая последовал арест еще одного «участника заговора»- комкора Эйдемана. Его вызвали из президиума московской партийной конференции, проходившей в здании Моссовета, и тут же увезли в НКВД.[843] Через три недели его судили и на следующий же день расстреляли. «Его жизнь, — пишет советский историк Д. В. Панков, пользуясь официальной формулой, — трагически оборвалась 12 июня 1937 года».[844] Официальным поводом к аресту Эйдемана послужило то, что он подписал рекомендацию в партию Корку.

Подобно Якиру, Эйдеман представляется нам противником террора. Весной 1937 года по окончании одного из партийных собраний он тихо заметил своему знакомому: «Сегодня ночью у нас арестован еще один товарищ. Кажется, это был честный человек. Не понимаю.».[845]

Через день или два последовал арест комкора Фельдмана. Мы располагаем сегодня показаниями генерал-лейтенанта Я. П. Дзенига о его последних встречах с Тухачевским. По свидетельству этого офицера, Тухачевский выглядел угрюмо. Он сказал, что узнал сейчас очень плохую новость — арестован Фельдман. По этому поводу Тухачевский с болью сказал: «Какая-то грандиозная провокация!».[846] Разумеется, Тухачевский уже знал, что попал в западню. Когда он, направляясь к новому месту службы в Куйбышев, ехал на вокзал, его шофер посоветовал, чтобы маршал написал Сталину и рассеял очевидные недоразумения. Тухачевский ответил, что он уже написал.[847]

Прибыв 26 мая 1937 года в Куйбышев, Тухачевский в тот же вечер произнес короткую речь на окружной партконференции. Один из присутствовавших, хорошо знавший Тухачевского, отметил, что за два месяца, в течение «которых он не видел маршала, в волосах Тухачевского пробилась седина.[848]

На следующем заседании конференции Тухачевский уже не появился,[849]

Тухачевского попросили по дороге в штаб округа заехать ненадолго в обком партии. Через некоторое время оттуда вышел бледный Дыбенко (которого Тухачевский должен был заменить на посту командующего округом) и рассказал своей жене, что Тухачевский арестован.[850]

О передаче дела Тухачевского в следственные органы другие высшие командиры узнали вечером 28 мая — по официальным, но секретным каналам.[851] Таким образом, ясно, что дальнейшие аресты, после Тухачевского, никак не могли быть громом среди ясного неба.

Следующим на очереди был командарм Уборевич. 29 мая он, по словам дочери, „получил вызов из Смоленска в Москву“ и был арестован в Москве сразу же по выходе из вагона.[852] Две недели спустя, 11 июня 1937 года, он предстал перед судом и был расстрелян на следующий же день.[853]

По словам генерала Горбатова,[854] вскоре после ареста Тухачевского „на киевской окружной партконференции., И. Э. Якир, всегда веселый и жизнерадостный, выглядел за столом президиума сосредоточенным и угрюмым“, 30 мая Якиру позвонил Ворошилов и приказал немедленно прибыть в Москву на заседание Военного совета. Якир сказал, что может немедленно вылететь самолетом, но Ворошилов велел ему ехать поездом — ясное указание на то, что Нарком обороны знал планы НКВД во всех деталях.[855]

В тот же день Якир выехал из Киева поездом, отправившемся в 1 час 15 минут дня. На рассвете 31 мая поезд остановился в Брянске. В вагон вошли работники НКВДиарестовали командарма. Его адъютант Захарченко арестован не был, и Якир смог сообщить через него жене и сыну о том, что он ни в чем не виновен.

У сотрудников НКВД Якир потребовал ордера на арест, а когда ему показали ордер, он попросил дополнительно, чтобы ему показали решение Центрального Комитета. Ему ответили, что этого решения ему придется подождать до приезда в Москву. Командарма бросили в арестантский автомобиль и повезли в Москву со скоростью сто километров в час. На Лубянке его втолкнули в одиночную камеру, сорвав все знаки отличия, ордена и медали.[856]

31 мая было покончено с последним из „заговорщиков“. На следующий день было объявлено, что „бывший член ЦК ВКП[б] Я. Б. Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами, и, видимо, боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством“.[857]

Есть сообщения, что Гамарник покончил с собой не потому, что боялся, что его сделают участником „заговора“ Тухачевского, а напротив: ему сказали, что он должен будет стать членом военного суда над арестованными военачальниками. Правда, из тех же источников известна и другая версия: Гамарнику будто бы обещали помилование, если он даст показания против своих коллег.[858]

В позднейших советских изданиях сведения о самоубийстве Гамарника также разноречивы. Одно говорит, что он покончил жизнь самоубийством „накануне своего ареста“,[859] а другое — что Гамарник покончил с собой не для того, чтобы избежать ареста, а в знак протеста против террора.[860] Согласно третьему, наконец, 31 мая в пять часов вечера Булин вместе с еще одним командиром посетили Гамарника у него дома, так как он был болен. Они сообщили Гамарнику об аресте Якира и снятии самого Гамарника с поста начальника Политуправления. После того как они вышли из комнаты, раздались выстрелы, и тут же Гамарника нашли мертвым.[861] Ходили даже слухи, что он не сам покончил с собой, а был попросту убит.[862] Тотчас после его гибели его объявили троцкистом, фашистом и шпионом,[863] а Ворошилов в „приказе № 96“ даже разразился против него бранью, назвав его „предателем и трусом“.[864]

Тем временем, сидя на Лубянке, Якир писал в Политбюро, требуя немедленного освобождения или встречи со Сталиным. Вместо всего этого, ему устроили жестокий девятидневный допрос, в ходе которого объявили, что все „Якировское гнездо“ теперь арестовано. Обвинение, выдвинутое против Якира, было настолько серьезно, что в сравнении с ним весь прежний „сценарий“, признания которого так добивались ежовские следователи от Шмидта, выглядел кустарной стряпней. Обвинение гласило „гитлеровский шпион“[865] и состояло теперь в связях с нацистами, а не просто в троцкизме и терроризме.

Якир послал письмо Сталину, заверяя его в своей полной невиновности. Он писал:

„Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей. Я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к вам, к партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма“. По свидетельству А. Н. Шелепина» «На этом письме Сталин начертал: „Подлец и проститутка“. Ворошилов добавил: „Совершенно точное определение“. Молотов под этим подписался, а Каганович еще приписал: „Предателю, сволочи и. (дальше следует хулиганское нецензурное слово) одна кара — смертная казнь“.[866]

В начале июня проходило расширенное заседание Военного совета совместно с членами правительства. То самое заседание, на которое был приглашен Якир, не зная еще, что на повестке дня стоял „один вопрос“ — о раскрытии контрреволюционной военной фашистской организации».[867] Выступил сам Сталин.

Замечательно, что теперь, после всех трудов и всей изобретательности, вложенных в получение немецкого «досье» против обвиняемых, Сталин об этом «досье» даже не упомянул. Вместо этого, «в своем выступлении, а затем в многочисленных репликах, ссылаясь на сфабрикованные показания репрессированных военных деятелей, он требовал полностью ликвидировать не существовавший в вооруженных силах „заговор“ и его последствия и, по сути дела, призывал к избиению военных кадров. Кроме того, он также выдвинул обвинение против еще целого ряда командиров, включая начальника штаба противовоздушной обороны командарма Седякина, начальника академии Генерального штаба комдива Кучинского и начальника Политуправления Ленинградского военного округа И. Е. Славина».[868] Что касается «досье», то оно, по-видимому, имело хождение лишь в очень узком сталинско-ежовском кругу, служа основанием для создания заданной атмосферы срочности и паники. Весьма возможно, что Сталин применил это немецкое «досье», «чтобы приказать судьям вынести смертный приговор Тухачевскому».[869] Возможно, что судьи, или кто-то из них, действительно видели документ или слышали о нем. Но никакого официального отражения это обстоятельство не нашло. Вероятнее всего Сталин решил, что теперь может обойтись без сомнительного «документа» и что испытанная система признаний обвиняемых может дать нужные свидетельства. Ведь было бы неловко, если бы даже на закрытом суде кто-либо из обвиняемых командиров смог разоблачить фальшивку по какому-нибудь пункту, не замеченному Ежовым. Хотя «документы» и были искусными подделками, они все-таки не полностью соответствовали тонкому чувству нюансов, характерному для Сталина.