В конце концов вопрос о показаниях Крестинского на предварительном следствии был поставлен прямо: Вышинский: Но ваше признание?
Крестинский: На следствии я несколько раз давал неправильные показания.
Вышинский: Вы говорили, что «в состав троцкистского центра я формально не входил». Это правда или неправда?
Крестинский: Я вообще не входил.
Вышинский: Вы говорите, что формально не входили. Что здесь правда, что здесь неправда? Может быть все правда или все неправда, или наполовину правда? На сколько процентов, на сколько граммов здесь правды?
Крестинский: Я не входил в состав троцкистского центра, потому что я не был троцкистом.
Вышинский: Вы не были троцкистом?
Крестинский: Не был.[506]
Далее Крестинский рассказывает о своем разрыве с Троцким в 1927 году:
Крестинский: Я датирую мой разрыв с Троцким и с троцкизмом 27-ым ноября 1927 года, когда я через Серебрякова, возвратившегося из Америки и находившегося в Москве, направил Троцкому резкое письмо с резкой критикой…
Вышинский: Письма этого у нас нет в деле. У нас есть другое письмо — ваше письмо на имя Троцкого.
Крестинский: Письмо, о котором я говорю, находится у судебного следователя, потому что оно изъято у меня при обыске, и я прошу о приобщении этой переписки.
Вышинский: В деле есть письмо от 11 июля 1927 года, изъятое у вас при обыске.
Крестинский: Там же есть письмо от 27 ноября.
Вышинский: Нет такого письма.
Крестинский: Не может быть…[507]
В дальнейшем, под непрерывным нажимом в течение длительного допроса, Крестинский дал объяснение своим прежним «признаниям»:
Крестинский: Я дал прежде, до вас, на предварительном следствии неправильные показания.
Вышинский:… И потом держались?
Крестинский:… И потом держался, потому что на опыте своем личном пришел к убеждению, что до судебного заседания, если таковое будет, мне не удастся опорочить эти мои показания.[508]
Тут Вышинский обратился к Розенгольцу, который подтвердил, что Крестинский был троцкистом. Крестинскому стало дурно. Вышинский потребовал, чтобы он внимательно слушал. В ответ Крестинский сказал, что сейчас примет пилюлю и почувствует себя лучше, однако попросил не допрашивать его в ближайшие несколько минут.
Вслед за Розенгольцем, свидетельство о «виновности» Крестинского дал и Гринько. Придя в себя, Крестинский продолжал опровергать их показания.
Вышинский: И вот три человека с хорошим отношением к вам, подсудимый Крестинский, говорят то, чего не было?
Крестинский: Да…
После нескольких подобных отрицаний Вышинский спросил прямо: «Когда мы на предварительном следствии спрашивали у вас, как вы говорили по этому поводу?
Крестинский: Давая показания, я не опровергал ни одного из своих прежних показаний, которые я сознательно подтверждал.
Вышинский: Сознательно подтверждали. Вы вводили прокуратуру в заблуждение. Так или нет? Крестинский: Нет.
Вышинский: Зачем вам нужно было вводить меня в заблуждение?
Крестинский: Я просто считал, что если я расскажу то, что я сегодня говорю, что это не соответствует действительности, то это мое заявление не дойдет до руководителей партии и правительства.[509]
Маклин пишет, что это ясное заявление Крестинского вызвало в зале „гнетущую тишину“.[510]
Допрашивая Крестинского дальше по поводу показаний, данных на предварительном следствии, Вышинский заметил: „Если спрашивают, есть ли претензии, то вам надо было бы сказать, что есть“. Крестинский ответил: „Есть в том смысле, что я не добровольно говорил“.[511]
Тут Вышинский оставил эти вопросы и вновь взялся за свою официальную жертву — Бессонова, который пространно поведал о связях с Троцким. Бессонов добавил, что Троцкий якобы намекнул на необходимость физического уничтожения Максима Горького. Заседание закончилось еще одним диалогом между прокурором и Крестинским, причем Крестинский вновь отрицал свою вину.