— Нет, — сказал Алексей. — Я буду действовать по второму. Опанасенко мне говорил, что сразу ПЖ не будет.
Последующие несколько дней Алексей составлял кассационную жалобу. Он попросил у меня копию моей касачки и дополнение к ней, чтобы соблюсти форму и использовать в своей кассационной жалобе процессуальные словообороты.
— Пиши своими словами, — посоветовал я.
— Я дуб дубом, — сказал Алексей. — Что-то посмотрю у тебя, что-то напишу своими словами.
— Зря ты ему дал кассационную жалобу, — сказал Дима, когда нас двоих уже вывели в прогулочный дворик, а Алексей ещё следовал. — Он — «курица».
— Может быть, он порядочная «курица», — улыбнулся я. — И ничего выдумывать не будет. А если ему что-то поможет отсюда вырваться, я буду за него рад.
Через две недели Алексей дописал касачку и, когда меня заказали на следственку к адвокату, попросил, чтобы я показал своему адвокату его кассационную жалобу.
— Всё правильно, — пробежав глазами, сказала Елена Павловна и вернула листы рукописного текста.
Когда она уходила, то сказала, что ей сообщили, будто тело убитого Макарова найдено в Крыму.
«Ну и ну!» — не зная, как реагировать, подумал я.
На следующий день Алексей отправил кассационную жалобу.
— Слушай, — сказал он. — Я попросился к тебе, чтобы ты мне помог написать касачку. Ну не идти же мне сейчас к начальнику, чтобы меня отсадили! И отношения у нас хорошие. Буду сидеть, пока не отсадит сам. Вы же меня не выгоняете? — он посмотрел на Диму, потом на меня.
— Мне без разницы, — сказал Дима.
— Но если в камере найдут телефон, то он твой, — сказал я.
— Ты что, считаешь, что я могу сдать телефон, с которого звоню домой? — сказал Алексей.
— И не думал бы, если бы приговор за это отменили. Я бы сам так сделал, если бы мне предложили, — улыбнулся я.
— Ты что, действительно про меня так думаешь? Хорошо, хоть честно сказал, что так думаешь, — казалось, надулся Алексей.
— Я ничего не думаю, — сказал я.
«Ну и ну! — подумал я. — Труп Макарова найден в Крыму».
Через несколько дней ко мне подошёл дежурный и сказал, чтобы я, как только будет возможность, набрал Леонида. В тот же день вечером я ему перезвонил.
— Игорёня, — сказал Леонид. — Какой из себя Макар?
— А что? — спросил я.
— Меня сегодня закрыли в боксик, и там был Макар. Я его так никогда не видел. Он сам подошёл ко мне, сказал, что он — Макар. Что знает, что мы с тобой общаемся, что тебя посадил Фиалковский и что он тут, чтобы помочь тебе.
— Как помочь?
— Откуда я знаю, как помочь?
— Какой из себя этот Макар? — спросил я.
— Бомж, чёрт, в рваных кроссовках и задрипанной куртке. Через каждое слово заикается.
— Макаров не заикается, — сказал я. — И мне сказали, что в Крыму найден его труп.
— Да? Хуйня какая-то. Прокладка мусорскáя! Рассказал, как было. Как ты там? Может, что пихануть?
— Да нет, всё есть. Спасибо, — сказал я Леониду.
— Ну, давай держись. Я на связи, обнял, — и Леонид повесил трубку.
Прошло две недели, и меня посетил Владимир Тимофеевич. Встречи с адвокатом проходили так же: я был одет в оранжевую робу, и меня закрывали в металлическую клетку, но теперь, в отличие от предыдущих посещений меня адвокатом, в кабинете уже не присутствовал надзиратель. Очевидно, от обращений, в том числе других осуждённых и их адвокатов по этому делу, начальнику СИЗО пришлось восстановить законность в части конфиденциальности встреч подзащитного и защитника.
Владимир Тимофеевич задержался, как обычно, ненадолго. Сказал, что о дне рассмотрения в Верховном суде дела информации ещё не поступало. Оставил на столе сигареты и шоколадки. Передал слова поддержки и пожелания от мамы и Оли. И буквально через десять минут мы попрощались. Он направился к двери и сказал, что позовёт дежурного, чтобы меня увели в камеру.
Дверь закрылась, и я некоторое время ожидал в клетке в кабинете. Потом дверь открылась, и в комнату заглянул человек невысокого роста. Он некоторое время через железные прутья решётки всматривался мне в лицо, а потом зашёл в кабинет. Одет он был в чёрную болоньевую куртку — казалось, на несколько размеров больше него, — с капюшоном, обшитым облезлым мехом, торчавшим в разные стороны, чёрные джинсы и поношенные старые резиновые кроссовки советского образца, которые с тех времён я уже не видел ни в магазинах, ни на ногах прохожих. На его глаза была надвинута вязаная чёрная шапочка. Это был Макаров. Он смотрел не на меня, а, казалось, немного в сторону, пряча взгляд.
— М-м-мне ска-зали, что ты тут. М-меня сейчас вы-гонят, — заикаясь, он старался говорить нараспев. — Я с-десь, чтобы тебе п-помочь.
Открылась дверь.
— Что ты тут делаешь?
— М-мне ска-зали, что это м-мой кабинет.
— Вышел отсюда, закройте его в боксик!
Офицер надел на меня наручники, и меня увели в камеру.
Субботу и воскресенье у меня не выходил из головы образ Макарова. Жалкий, казалось даже, несчастный, как выразился Леонид, бомж. Совсем не таким я его видел и знал раньше. За исключением взгляда, глядящего не в глаза, а немного в сторону.
В воскресенье вечером я позвонил Леониду.
— Здорово, Игорёня! — сказал он. — Слушай, ко мне тут Опанас подсылал человечка. Говорит, был по своим делам в СИЗО — дай, думаю, дёрну, узнаю, как я тут и что. Спрашивал, чем помочь. Оставил свой телефон. Я сам охуел. Говорит, Пётр Никитович зла не держит. Обращайся: что нужно, с лагерем может помочь. Игорёня, нас хотят убить. Фу… жара! — И в трубке стало слышно то ли смех, то ли сопение.
— Может быть, они хотят, чтобы я позвонил?
— Позвони, я тебе сейчас дам телефон.
— Я не умею с ними разговаривать, — улыбнулся я, как будто Леонид находился напротив.
— Давай я поговорю.
— О чём?
— Ну, так и так, человек интересуется, чем он может быть вам полезен и что вы могли бы для него сделать.
— Чем может быть ещё полезен, — поправил я Леонида. — Они мне всё, что могли, уже сделали.
— Да хуй его знает, Игорёня!
— Лёня, я им ничего не обещал и с ними ни о чём не договаривался. А суд ты видел сам.
— Всё будет хорошо, родной. Я знаю, что всё будет хорошо.
— Я тут Макарова видел.
— Я уже пробил, что это он.
— А что с ним такое?
— Хуй его знает. Говорят, что его то ли приняли, то ли сам пришёл в России. Там то ли обоссали, то ли выебали и отдали сюда. Привезли, говорят, вот в такой же красной робе, как там у вас, с пакетом в руках и в тапочках.
— Но он же не осуждённый.
— Да хуй его знает. Он сейчас в отдельном делопроизводстве. Но по закону его не могут судить отдельно. Приговор должны отменить и заново судить всех вместе. Только они этого делать не будут. А где ты его видел?
— В кабинет зашёл, на следственке. Сказал, что он тут, чтобы мне помочь.
— Хуй его знает. Но он ещё выйдет либо на тебя, либо на меня.
Прошло несколько дней, и дежурный принёс мне записку.
— Читай прямо тут, я её должен вернуть.
Он протянул сложенную вчетверо треть тетрадного листа, где без имени и формальностей малявы было выведено печатным шрифтом: «Я тут для того, чтобы тебе помочь. Тебя посадил Фека. Я буду брать всё на себя. Нужно лавэ. Подумай, о чём я написал. Маляву верни. И. М.».
— Я не знаю, кто это, — сказал я дежурному и вернул записку.
Ещё через несколько дней Макаров подошел к кормушке.
— Лёня, он тут ходит как хочет, — сказал я Леониду, когда в этот же вечер разговаривал с ним по телефону.
— Игорёня, ему помогает Мартон.
— Кто это?
— Да есть такой один. На хуй тебе нужно! Что он хотел?
— Говорит, что меня посадил Фиалковский и что он тут для того, чтобы мне помочь. Я предложил ему рассказать об этом следователю. Но он сказал, что грузить Феку не хочет, будет брать всё на себя. Однако ему нужны деньги, у него есть зарубежный счёт — осталось договориться о сумме.
— Игорёня, послушал его, а теперь пошли его на хуй! Я знаю, кто такой Макар. Он на малолетке остался бугром над такими же, как сам. Он на связи сейчас с каким-нибудь мýсором, чтобы выкачать из тебя бабло. И он всё равно сделает, как ему скажут мусорá. Хочешь, я его ёбну, чтобы он оставил тебя в покое?