— Заходи!
Я сделал шаг вперёд и остановился. Дверь за мной захлопнулась. Передо мной была так называемая «сцена» (она же «подиум») — деревянный настил, в который практически упёрлись мои голени. Проём до пола был зашит досками, к которым снизу крепился плинтус. Под ногами у меня был деревянный пол общей площадью не более половины квадратного метра. С правой стороны был туалет типа «параша» (без унитаза), рядом с парашей находился эмалированный умывальник с железным краном без вентиля. Двери в туалет не было. От настила сцены туалет был отгорожен высоким полустенком, загибавшимся в проход буквой Г. Стены камеры и полустенок туалета были грязно-белого цвета, в мелких пупырышках от набросанного на стены и сверху побеленного цемента. Очевидно, таким способом заключённым препятствовалась возможность что-либо писать на стенах. Потолок был невысокий — до него можно было со сцены достать рукой. Свет в камеру проникал из небольшого зарешёченного железной проволокой окошка, в проёме которого находилась лампочка — судя по свету, не более 60 ватт. Этот же проём служил отдушиной. Кроме того, в камере было окно размером примерно 40 на 70 сантиметров. Но свет через него в камеру не попадал. Снаружи окно было закрыто «баяном» — толстыми железными жалюзи. Потом шла решётка. Со стороны камеры к окну был приварен железный лист, в котором через каждые десять сантиметров были просверлены отверстия не более сантиметра в диаметре. Однако воздух, видимо, через это окно тоже не проходил, ибо в камере была удушающая духота и висел сигаретный дым.
Под моими ногами были пара ботинок и тапочки.
— У тебя с прошлым всё в порядке? — прозвучал хрипловатый голос. — Ладно, позже поговорим — я вижу, ты первый раз.
Человек лет шестидесяти слез с подиума, обул тапочки и постучал кулаком в дверь:
— Командир, воду включи — человеку руки помыть!
Видимо, вентиль крана находился за дверью, так как стали слышны шаги и в трубе заурчала вода, которая лилась в умывальник, а из умывальника — по железной трубе в дырку параши. На краю умывальника, на стыке со стеной на сложенной в несколько раз белой тряпочке лежал крохотный кусочек хозяйственного мыла. Я намылил руки — краска отмывалась очень плохо. Но тут вода прекратилась. Раков — так звали одного из двух моих соседей — снова постучал кулаком в дверь.
— Не выключай, дай человеку руки помыть! — крикнул он.
Вода снова зажурчала. Я смыл краску и попытался вытереть руки о подкладку полы пиджака. Раков дал мне тряпочку.
— Снимай ботинки и залезай! — сказал он, скинув тапочки и разместившись в дальнем углу спиной к стене под окном камеры.
Хотя сама камера была размером не больше обычного туалета — полтора на два метра, — Раков предпочитал не спать возле параши. Я снял туфли и пролез по подиуму, расположившись и опёршись спиной на оконную стену. Слева от меня находился ещё один человек. Он лежал, свернувшись калачиком, к нам спиной; под головой у него был чем-то набитый полиэтиленовый пакет. К оживлению в камере этот человек не проявлял никакого интереса. Возможно, он спал или дремал, а возможно, думал о своём. Раков назвал его Серёгой. Сказал, что Серёгу крутят за разбой. Себя же он назвал Анатолием Степановичем. Ракову было лет шестьдесят, у него были короткие седые волосы на висках и затылке и лысина на макушке. На глазах — очки с прозрачной оправой и дужками, которые он иногда снимал и клал на газетку у стены на подиуме — в ногах, где находились пачка сигарет без фильтра, коробок спичек, тетрадь с голубой шершавой полиэтиленовой обложкой, ручка и карандаш, которым он решал кроссворды, пакетик с зариками (игральными кубиками) и фишками для нард, вылепленными из хлеба, и пепельница, также сделанная из хлеба. На ногах у него были вязаные носки и синие тренировочные штаны из гладкого синтетического материала. В штаны была заправлена зелёная шерстяная вязаная кофта с длинными рукавами, из-под которых выглядывали морщинистые кисти с наколотыми на пальцах перстнями. С низким и хрипловатым тембром голоса и расторопностью речи, он казался тёплым и мудрым человеком, которому сразу хотелось открыть душу и попросить совета. Своё нахождение в ИВС он пояснял, что его привезли из лагеря по старым делам, что из всей своей жизни он отсидел больше тридцати лет и это была его седьмая ходка. Протянув пачку, Раков предложил мне сигарету.
— Подкуривай быстрее: со спичками напряг! — сказал он.
Я быстро подкурил, потом он. Я сделал затяжку, и у меня затуманилось в голове.
— Как тебя зовут? — спросил Раков.
Я сказал, что Игорь.
— Игорёк! — повторил он.
Я сделал ещё пару затяжек — и тут зазвенели ключи и защёлкал замок.
— Шагин, на выход! — прозвучал голос надзирателя.
Я быстро слез, надел туфли, потушил сигарету о туалетную стенку, положив её наверх с краю. И тут открылась дверь в камеру. Мне приказали выйти и встать лицом к стене, широко расставив ноги. Присутствовали два контролёра. Тот из них, кто был дежурным на коридоре, обыскал меня снизу вверх, и с руками за спиной меня повели по коридору, за решётку, по лестнице вверх на второй этаж. Там в противоположной от камер стороне находились следственные кабинеты — небольшие комнаты с одним зарешёченным с улицы окном, крашенными в серый цвет стенами, одним столом и несколькими деревянными стульями. Кабинеты располагались в торце здания. На всю его ширину их было пять или шесть. Меня завели в крайний правый. Там был Полищук и с ним — ещё один человек, в серых брюках и милицейской рубашке, худощавый, с тёмными волосами и лысиной на макушке. По-видимому, это был начальник ИВС. Меня завели в кабинет и сказали сесть на стул. Полищук сидел за столом. Начальник ИВС стоял у окна, с любопытством рассматривал меня и молчал.
— Ну, как тебе тут? — начал разговор Полищук. — Как в камере? Тебя сокамерники не обижают? Небось себе выбрал самое лучшее место!
Я сказал, что разместился на свободном. Разговор-монолог Полищука продолжался недолго, так как буквально через несколько минут начальник ИВС сказал, что ему нужно меня уводить.
— У нас сейчас ужин, — сказал он.
Меня вывели из комнаты, обыскали и потом ещё раз обыскали перед тем, как завести в камеру. Там находились всё те же лица. Сергей уже не лежал свернувшись калачиком, а сидел на подиуме, оперевшись спиной о стену, противоположную двери, и курил. Я смог разглядеть его лицо. Волосы у него были тёмные, на краях с завитушками, лицо угловатое, заострённое к подбородку. Под глазом у него был чёрно-синий фингал. Я поздоровался, протянул руку, сказав: «Игорь». Сергей, подавшись вперёд и поздоровавшись со мной за руку, назвал своё имя. Раков лежал на левом боку, локтем упёршись в подиум, положив голову на ладонь, и карандашом разгадывал кроссворды.
— Кто приходил? — спросил он. — Адвокат?
Я сказал, что был óпер и, видимо, начальник ИВС.
Раков спросил, как он выглядит, и подтвердил, что это начальник ИВС. Затем он сказал пару добрых слов в адрес начальника — видимо, на случай, если тот меня вызовет и будет спрашивать, что говорит Раков. Сергей поинтересовался, спрашивали ли меня о нём и что он, Сергей, говорит в камере. Вряд ли этот вопрос был задан из любопытства — просто так, чтобы поддержать разговор. Каждый понимал, что там, в кабинете, будет рассказано ровно столько, сколько каждый наговорит на себя в камере. Сергей показывал глазами на Ракова и зажимал язык зубами. То же самое делал и Раков, указывая на Сергея. Я в двух словах рассказал, о чём меня спрашивали в кабинете, умолчав про лучшее место.
— Такого обидишь! — посмеявшись, сказал Раков.
Мой рост был под 190 сантиметров, а вес, с учётом потерянных уже, наверное, 10 килограммов, — под 120. Поэтому я себя чувствовал достаточно спокойно. Однако моё спокойствие, видимо, заключалось в том, что у меня ничего не было ни на душе, ни за душой, ни за пазухой...
Я взял свой окурок с полустенка туалета, но Раков протянул мне целую сигарету, положив мой окурок в кулёчек с табаком. Тут в коридоре загремела тележка с бачками.
— Баланда приехала! — быстро подскочив с места, сказал Раков и расстелил на подиуме газетный лист.
Наша камера была под номером 1, и он, видимо, знал, что мы получаем пищу первыми. Раков был уже у двери, когда открылась кормушка, то есть окошко для получения пищи. Он взял и положил на газету три алюминиевые ложки и три куска чёрного хлеба (кирпичика), три алюминиевые миски с пшённой кашей и три алюминиевые же кружки с еле сладким напитком, похожим на яблочный компот. В ИВС кормили хорошо — пищей, которую привозили из милицейской столовой. Поэтому на завтрак можно было увидеть белый хлеб, на обед — борщ с мясом, а на ужин — даже тушёный картофель и копчёную колбасу. Поначалу было поразительно видеть такое в месте, где спички режут лезвием на четыре части вдоль, а табак из окурков перебирают и курят закрученным в газету. Чай в ИВС тоже никогда не давали — только чуть-чуть сладкий компот. Копчёную колбасу я видел только один раз — нарезанную тонкими кусочками и выданную по три кусочка на человека.