Она согласилась с доводом и зачем-то повторила конец его фразы: "...после встречи".
- Он не любит тебя, - сказал он.
"Он не любит тебя!" - говорил он, а жена с царственной грацией обнажалась, обвивала его собой, как бы безмолвно говоря: разве нелюбимая такова, разве она столь богата, что может так одарить?
И только потому он сейчас сказал печальной изящной женщине о возможности их близости и молил понять только это, потому что в ином смысле слова должны оскорблять.
- Если бы это произошло, - начала говорить она, но как-то несуразно сказала совсем иное. - Если бы он это понял!
Слова показались ему двоякими, но он уловил в них ту же боль, какую терпел сам, то есть для второго смысла, подразумевающего близость лишь в случае душевной чуткости того безвестного ему, но любимого ею человека, для этого смысла места не оказалось.
- Останьтесь до моего рейса! - попросила она. Он взял ее маленькую и без перстней руку. - Вы ведь все поняли как должно? - спросила она.
- А вы родились в марте? - спросил он.
- Значит, все поняли, - констатировала она с печалью, а ему до спазмы в сердце захотелось сказать о своем законе жене - законе, по которому она любила только его. И он кинулся в город, в его тусклые, притихшие и не очень чистые улицы, заглядывая враз во все окна всех домов, пребывая враз в центре и на окраинах, и во дворах, и в подъездах, и в квартирах, везде заставая жену с теперешним ее человеком и нигде ее не находя. Миг длился столько, сколько сжималось и разжималось сердце для сильного и очень болезненного толчка. И в конце его он, будто возвращаясь из города обратно, уже знал, что произойди все именно так, найди он ее и скажи об открытии, о своем законе, даже поверь она в него - ничего все равно не изменится, потому что никто в мире установлением истины не вернул время и события назад и никто в мире установлением истины не вернул себе любовь. Может быть, со временем и событием еще как-то бы получилось, но с любовью дело обстоит только так. Значит, все поняли, - повторила печальная изящная женщина, прибавляя с безнадежностью о том человеке, конечно, этого никак бы не понявшем.
- Суть совсем в другом, - сказал он. - Надо научиться возвращать время назад.
- Выходит, мы могли бы отдаться друг другу, только чтобы почувствовать себя любимыми? - спросила она. Он согласно кивнул. - Я этого не могу сделать. Но прошу вас, останьтесь со мной до моего рейса, - повторила она просьбу.
Она повторила, и он согласился. Вот вам и "Венера, гони своего Акакия, то есть Лавросия!" - их гонят, а они все равно лезут. Только бы ведь сказать этак изысканно, мол, простите и тэпэ, то есть ецетера, как говаривал Селим. Да про ту же работу вспомнить: я-де всею бы душой, но, знаете, работа... Но что-то гнетет русского мужика. Что-то сподспуда гложет его. Разломлен он как бы изначала и кое-как спечен. Чужому глазу трещину не видать, а она все время дает знать о себе. И все время хочет мужик от нее избавиться, почитая ее за изъян и думая, что каким-то этаким, себе противным поступком, он приобретет цельность, улучшит, так сказать, сортность свою - тоже порцеллан мейссенский! И ведь тот же Сева, изобретатель вышеприведенного вопля к Венере, - он равным же образом есть порцеллан. Ведь в Крым он покатил почему? А потому что у смерти край ему надо посмотреть, не произошло ли чего там за его отсутствие, ну, не исчезло ли чего в тех, только ему одному дорогих местах, которые у него остаются повсюду. В том же Крыму ему необходимо всего лишь место, где он испил стакан томатного сока - без сомнения, совершенно обычного, если не подпорченного. Но он его испил в какую-то такую, даже самому Севе неведомую, но выспренную минуту, что этот сок стал эталоном соков вообще, и теперь хоть в лоск исхудай (выражение Селима - не на Кипре, конечно, которое с обязательной ссылкой на автора иногда употребляет Сева), хоть изощрись в приготовлении сего томатного сока (равно, как и любого другого), Сева будет значительно и с сожалением клонить голову и тупить взгляд, во всех подробностях объясняя излишки ненужных и отсутствие нужных компонентов. В другом месте он с неизбывным наслаждением отсидел на дощатом очке только потому, что на нем красовалась вывеска "Даретхана". Что? "Даретхана"? - и туда, и с той поры о ней - всякому при всяком удобном случае. Вот примерно, как обстоит с русским порцелланом, бишь мужиком. Леварсия же, Лавросия то есть, не задевает, что его жену призывают гнать его, Лавросия. "Венера, гони своего Лавросия!" - кричит Сева. А Лавросий и в ус не дует. Привозит каждый день положенное количество продуктов и режется в нарды. И здоров. И ровен. И улыбчив. И ни на какие моря не ездит. А если и живет на них, то не ходит. А если и ходит, то не лезет в воду. Русский бы человек заметался, стал бы часть продуктов свозить на сторону или пропивать. Леварсий же, то есть Лавросий, и не думает догадаться. И спит сном праведника. Не то что сам Сева. Ему, видите ли, не дает спать парочка за стеной. Кровать у них, видите ли, чрезмерно такая, что Севе уснуть невозможно.
- Венера, кто эти люди? - идет Сева к Венере.
- Муж-жена, говорит! - лучезарно улыбается Венера.
- Видите ли в чем дело, Венера. Они мне уже не первую ночь спать не дают!
- Ай, бесстыдники! - якобы возмущается Венера.
- А откуда они? - интересуется Сева.
- Улан-Удэ, говорит! - снова лучезарно улыбается Венера.
Сева в облегчении возвращается в свой фанерный сарай.
- Если из Улан-Удэ, то бог с ними! - говорит он и спит сном Лавросия.
Утром наш человек берет его на мушку.
- Сева, а ведь они из Москвы! - говорит он.
- Сволочи! - сердится Сева. Так же ведь порцелланость.
И в следующую осень он обязательно поедет в этот очаровательный городок проверить, не заявились ли они со своими московскими безобразиями вновь. И не будет спать. Равно посетит место своего початочного преступления и базар, тоскуя по Мелиметовой, вернее, по отсутствию ее фотографии на стенде, потому что Севе надо, чтобы всегда все было так, как было. А оно почему-то всегда изменяется - и именно к худшему. Хочешь, чтобы оно было, а оно исчезает. Хочешь, чтобы его не было, а оно торчит. И Сева заведомо знал, что нет там больше того сока, как нет той толстой женщины на пароходике из Ялты в Судак или наоборот, с которой он поскандалил из-за дынных корок. Сева любит дыни. Но они обладают свойством иметь корку. Персики тоже хорошо. Но их надо мыть. Вот в чем паскудность природы. Все надо мыть. Не надо мыть только банан. И иногда не надо мыть ноги. Но это как бы не из природы, а собственное. Потому - не надо мыть только банан.
- Ведь может же природа создавать! - с тоскою вспоминал о банане Сева, когда наш человек посылал его мыть фрукты. - Почему же она создает все вот это? - Он в недоумении смотрел на великолепные горийские персики и бессмертный гурджаанский виноград.
Вот так (неожиданно) появились на пароходике корки. А туалет (в некоторых местах - благодарная даретхана), а туалет занят. И занят, конечно, скверной женщиной. Это стало видно сразу. Сева только стал стучать ногами в дверь (руки были заняты мокрыми корками), только стал стучать - и сразу выяснилось, что туалет занимала скверная женщина.
Разумеется, Сева в Крыму посетит еще что-нибудь, например, развалины Херсона или дворец Гиреев. Но прежде всего Крым для него существует тем соком, тем пароходиком и той женщиной. Так что, в принципе, Широва можно бы поздравить с несостоявшейся поездкой в Гурьев или Шевченко. Ну а наш незаурядный туда не только припорол, но и дал согласие изящной мартовской женщине и часть времени провел в хлопотах по обмену билета, потеряв при этом часть его стоимости и приобретя неизвестно что. Потом он сдал портфель в камеру хранения (и то, наверно, по совету изящной женщины), и они вновь ушли на дальнюю скамейку, куда из степи запах богородской травы гнал воспоминание об Афгане.
- Бунинские герои были счастливее нас, - сказала изящная женщина, а потом опять без перехода сказала другое: - Вот вы ведь поняли, почему я здесь.
Она так сказала, а он невесело усмехнулся: все хотят быть сложными натурами, но только так, чтобы в нужный момент обязательно оказаться понятыми.
- Я не сложная, - возразила она. - И я не хочу сложностей. Но и совсем простушкой не выходит. Хочется, чтобы кто-нибудь это понял.
- Не надо лгать, - сказал он, может быть, в отместку за свое завтрашнее прозябание.
- Вы, наверно, имеете в виду какую-нибудь свою знакомую, - возразила она.
Ему захотелось сказать, что между нею и его женой нет никакой разницы. Однако такое сообщение он не посчитал за признак хорошего тона, все-таки он не был племянником африканского вождя, мнимо поведшего свое племя по социалистиче-скому пути, отчего племянник смог оказаться в московской клинике рядом с Севой. Да и в связи с меткостью в ответах изящной женщины следовало раздражение поубавить.
- А вы не пишете трактатов? - спросила она. Он закашлялся и соврал. Потом сказал себе: вот так! А потом только вспомнил месяц ее рождения.