— Сиберг.
— Это его настоящее имя или псевдоним?
— Жан Сиберг[22]? Настоящее.
— Несколько лет тому назад, — промолвила Франсуаза, подняв глаза к потолку, — знавала я одного Сиберга — он жил на улице Раймона Кено в семнадцатом округе. Было бы забавно, если бы…
— Да нет, это наверняка другой: мой господин Сиберг живет в восьмом округе, на улице Жака Перре.
«Жан Сиберг, улица Жака Перре», — повторила про себя Франсуаза под возмущенное шиканье своей совести.
3
Битых полчаса она кружила по кварталу, пытаясь найти место для парковки и убедить свою совесть, что сейчас не до хороших манер. Одно место нашлось, и она заняла его. Голос же совести, позволивший себе недопустимые выражения, она, выходя из машины, втихую удушила.
Ей нужен был номер 3. Это оказался зажиточный дом без консьержки. В вестибюле — большой щит с кнопками, интерфонами и табличками с указанием этажей и фамилий жильцов. Франсуаза решительно нажала кнопку «Сиберг». Тишина, потом прокашлял оцарапанный от прохождения по интерфонной цепи голос:
— Вам кого?
— Господин Жан Сиберг?
Молчание. Потом голос, прокашлявшись, нехотя признал, что это он самый.
— Дорогой мэтр, — начала Франсуаза елейным, дрожащим от робости голосом, — простите, что я вас побеспокоила. Но я одна из ваших верных читательниц из провинции, и, оказавшись проездом в Париже, я бы очень хотела, чтобы вы надписали мне одно из ваших творений…
Последовало явственно различимое замешательство интерфонного абонента, у которого, должно быть, нечасто в столь ранний утренний час так изысканно просили дарственную надпись. Наконец, очередное, уже смягчившееся, прокашливание:
— Поднимайтесь, будьте любезны. Я жду вас.
В лифте у Франсуазы свело живот, потом начались колики: страх артиста перед выходом на сцену. Хорошо еще отец, служивший прокурором до, во время и после Освобождения, научил ее владеть собой при любых обстоятельствах. Итак, овладев собой, она толкнула приоткрытую дверь.
— Заходите. Жан Сиберг — это я.
Он оказался длинным, с длинной шеей и длинным носом. Его волосы чудного охряного цвета явно попахивали ежемесячной окраской. От гладкого розового лица веяло регулярным, раз в пять лет, подтягиванием кожи. Франсуаза предпочла бы физиономию куда менее симпатичную. Это облегчило бы ей задачу. Но, как говаривал ее отец-прокурор, надо уметь довольствоваться наличными головами.
— Анн-Мари Пажине, из Шартра, — представилась она, глядя на него с робким обожанием засидевшейся в девах провинциалки. — Еще раз простите меня, мэтр, за мою назой…
Взмахом длинной руки с удлиненной кистью он прервал ее — дескать, не стоит — и провел в небольшую, уютно обставленную гостиную-библиотеку, где усадил в глубокое кресло, сам же устроился в другом, низком и широком.
На нем были туфли из оливковой замши, брюки из бежевого вельвета, оливковая рубашка с распахнутым воротом и шейный платок из бежевого шелка.
— Итак, мадемуазель Пажине, вы читаете мои книги?
— Ах! — воскликнула Франсуаза, — ваше житие святого Адольфа! А святого Александра! Я читаю обычно на сон грядущий. Так вот, над вашими книгами я бодрствовала до двух часов ночи: начав очередную, я уже не могла от нее оторваться, не дочитав до конца…
— Это высшая похвала, — важно молвил Сиберг, — какую только может услышать автор.
Он вытянул свои длинные ноги, чтобы комфортнее насладиться продолжением беседы. Носки у него были оливковые.
— Ах, — продолжала Франсуаза, — это половодье цитат! Эта скрупулезность в деталях! И это чувство интриги! Взять хотя бы главу, где Александр намеревается отлучить от церкви Ария во время заседания синода, или же ту, где он пытается созвать Никейский собор! С замиранием сердца гадаешь, удастся ему это или нет! А когда ему это удается — сумеет ли он разгромить арианство. До последнего момента напряжение не спадает, а потом вдруг бац — и неожиданная развязка! Просто чудо!..
По пути Франсуаза приобрела два произведения Сиберга в специализированной книжной лавке на бульваре Даниэль-Ропса и пробежала по диагонали несколько глав. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться, что уровень написанного значительно уступает любому телевизионному сериалу. Но в данных обстоятельствах Франсуаза сочла целесообразным сначала окурить этого жизнеописателя святых фимиамом лести.
Каковой принимался благожелательно, с запрокинутой назад головой, с полузакрытыми глазами, с поглаживанием длинным пальцем одной стороны длинного носа.
— Ах, — щебетала Франсуаза, — а ваш стиль! Такой строгий, без излишеств, так привольно текущая речь…
— Видите ли, милое дитя, — возвестил Сиберг, — подобное впечатление легкости достигается тяжким трудом…
— Вот-вот, — жадно подхватила Франсуаза, — расскажите о вашем писательском труде.
Он пустился в объяснения, не заставляя себя упрашивать: каждый параграф он записывает красной шариковой ручкой и по мере готовности перепечатывает на машинке к: зеленой красящей лентой. Когда он пишет, ему необходимо сосать мятные пастилки — ими он запасается всякий раз перед тем, как засесть за новую книгу, и перед началом рабочего дня заполняет фаянсовую плошечку, которая стоит на его письменном столе — достаточно протянуть руку. Если его гостья желает, он готов ей ее показать.
— Боюсь злоупотребить, — сказала Франсуаза. — Время знаменитого писателя ценится, должно быть, на вес золота.
— О, если б я был знаменит… — скромно отозвался Сиберг. И завел пространное повествование о муках творчества и о проблемах писательства.
— Таким образом, я отказываюсь от всяких красот стиля, — заключил он. — От всего, что может отдавать «литературщиной», понимаете? Я терпеть не могу затейливых фраз и, если таковая по недоразумению вдруг выходит из-под моего пера, вычеркиваю ее тотчас же и без-жа-лост-но. И используемый мною лексикон не превышает двух тысяч слов: надо, чтобы тебя понимали все.
Франсуаза горячо и искренне заверила писателя, что стиль его действительно не портят никакие красоты, что она не обнаружила в его сочинениях ни одной мало-мальски затейливой фразы и что используемый им лексикон — из числа самых скудных в современной литературе.
Польщенный, Сиберг принялся подробно рассказывать о том, как писатель сидит один на один с чистым листом бумаги. Франсуаза с облегчением констатировала, что он и впрямь зануда из зануд и скоро ее терпение истощится достаточно для того, чтобы она вытащила припасенную бомбу. Пока он переводил дух, она спросила:
— А что вы готовите для нас сейчас, мэтр?
— Я заканчиваю житие святого Афанасия.
— Святого Афанасия! Как интересно!
— Вы знаете Афанасия?
— Не очень близко, — ответила Франсуаза и поспешно добавила: — Но только ничего не рассказывайте! Мне интереснее будет читать.
— Подобная любезность заслуживает вознаграждения, — заявил Сиберг.
Он вывинтился из своего кресла, оставив Франсуазу недоумевать в своем. Дабы придать себе храбрости, она принялась вспоминать, каким образом впервые взялся за нее так называемый Юбло, приступая к делу. Как бы ни был ненавистен ей этот Гнус, ему не откажешь во владении эффектной методикой, каковую следует перенять и применить в данном случае, с учетом особенностей характера пациента.
А вот и пациент — вернулся с тремя образчиками своих творений и позолоченной шариковой ручкой:
— Вы пришли за одной дарственной надписью, а получите от меня целых три.
— Мне, право, неловко, — сказала Франсуаза.
— Вдобавок я надпишу их той самой ручкой, которой пишу обычно первые строки.
— О! — только и произнесла Франсуаза, как бы давая понять, что переполняющая ее признательность до того безмерна, что не может быть выражена средствами двухтысячесловного лексикона.
Он попросил ее повторить по буквам свою фамилию, снова уселся в кресло и принялся надписывать книги — с таким видом, будто намазывал маслом бутерброды.
— Вот! — сказал он, протягивая Франсуазе жития святой Агнессы, святого Анатолия и святого Ансельма.
22
Имя героя пишется, а фамилия произносится так же, как у известной киноактрисы Джин Сиберг