— Ах, значит, в прошлые разы то было в шутку?
— Сегодня пятница. Скажем, в следующую среду, в пять часов вечера, в музее… Ах, черт! Я до того расстроен, что даже не подумал, какой музей выбрать для встречи!..
— Предлагаю музей Дюпюитрена, вам он должен прийтись по вкусу: там, говорят, выставлены мерзкие уродцы в банках.
— А я предлагаю вам музей Клюни: там, говорят, выставлен пояс целомудрия, — гадко ухмыльнулся Гнус и пошел восвояси.
Франсуаза убедилась, что, хотя, по словам Жан-Поля Сартра, ничто не сравнится с двусмысленной ситуацией в столовой в стиле Генриха Второго, но бешеная ярость перед торшером в стиле Людовика Шестнадцатого — это тоже кое-что.
Вечер пятницы, 1-го числа
Александр Летуар рассудил, что он вполне заслужил право немного расслабиться. Он и расслабился — с помощью Грузчицы, не переставая при этом размышлять о сложившихся обстоятельствах.
«Бывают два сорта денег, — думал он, — „унылые“, которые приходится пускать на строго необходимые расходы, вроде прямых налогов или покупки носков, и „веселые“, которые просаживаешь в азартных играх и телесных усладах. Первые платежи Консультантки были деньгами унылыми — они пошли на затыкание бреши в кассе. Как только брешь была заделана, Консультантка естественным образом преобразовалась в источник веселых денег: последующие ее платежи пошли главным образом на улучшение конской породы и на повышение уровня жизни присутствующей здесь Грузчицы. А теперь эти денежки снова становятся унылыми, поскольку на сей раз послужат лишь для компенсации изъятия, осуществленного Упырем. Но…
…Но тотчас же обложить Консультантку дополнительной данью и тем самым обеспечить себе приток веселых денег — вот уж воистину мастерский ход, который поднимает сбитую планку и восстанавливает пошатнувшееся равновесие и с которым следует себя поздравить».
Он и поздравлял себя с этим, пока Грузчица вдруг не прекратила отработку и не заметила задыхающимся голосом, что у него и впрямь мысли витают где-то далеко.
Пока Летуар пытался сосредоточиться, Франсуаза, вернувшись к себе, живо скинула платье, чтобы не измять его, и рухнула на постель во власти самого нервного припадка за всю свою карьеру.
Она судорожно рыдала и бросала обрывки проклятий. Она кусала носовой платок, царапала ногтями покрывало и наоборот. Одновременно с этим она думала, что теперь у нее всю неделю будут красные глаза и не лучше ли признаться во всем Жоржу. Быть может, он поймет, а «все понять означает все простить». Ну да, держи карман шире! Слишком много прошло перед ней супругов и сожителей, которые так никогда и не простили — именно потому, что всё поняли! Нет, на такой риск она не пойдет. Ведь она любит его, этого организатора-советника с его крупной башкой, здоровенными очками и тарабарщиной. Она высморкалась и подумала, что уж и не знает, какому святому молиться. При мысли о святом сработал условный рефлекс, и ее взгляд упал на телефон.
В ту минуту, когда Франсуаза в дезабилье поднималась с кровати, Жан Сиберг в домашней куртке сидел за письменным столом. Он аннотировал труд о святом Августине, которому намеревался посвятить очередную биографию.
«Потеря лучшего друга, — читал он, — погрузила Августина в безысходное отчаяние, близкое к безумию. С яростью разбушевавшейся стихии страдание вонзило когти в его душу, опустошив его и оставив в совершенном смятении. Такая неистовая скорбь привела его к умозаключению, что в человеке есть нечто не поддающееся чистому разуму. Смущенный, растерянный…»
Зазвонил телефон. Как это и полагается, Сиберг снял трубку и сказал:
— Алло!
— Добрый вечер, это я! — раздался голос Гадюки.
— Ах, нет! — вскричал Сиберг. — Ах, нет.
— Знаю, вы скажете, что я злоупотребляю вашим терпением, но дело срочное. Мне надо увидеть вас во вторник, в шестнадцать часов. С той же суммой.
Она положила трубку, а тем временем страдание вонзило когти в душу Сиберга, который в свою очередь вонзил свои в подлокотники кресла.
«Она с ума сошла, — зарыдал он в отчаянии, близком к безумию. — Во вторник в шестнадцать часов с той же суммой, и она даже не сказала где!»
Телефон зазвонил снова, и он снова снял трубку.
— В кукольном театре сада Тюильри, — сказала Гадюка и снова положила трубку, опустошив его и оставив в совершенном смятении.
В ту минуту, когда такая неистовая скорбь привела Сиберга к умозаключению, что в человеке есть нечто не поддающееся чистому разуму, Летуар, вернувшись к себе, перебирал в уме сложившиеся обстоятельства и поздравлял себя с мастерским ходом, попутно припоминая монументальные прелести Грузчицы и ее могучий подмах. В общем, будущее рисовалось ему не таким уж плохим.