Из всего этого, скажут читатели, вытекает лишь одно: я отношусь к разряду жалких людишек, вечно глазеющих на других. Никто не лишает вас права возмущаться; но сначала спросите себя: откуда вам известно, что я не отдаюсь полету фантазии? Докажите мне, что я говорю правду. Как-как? У меня нет никакого расчета лгать? А если я лгу только ради удовольствия, если мне нравится писать не одно, а другое, — положим, не правду, а ложь, иначе говоря, то, что мне в этот миг взбредает в голову? Если мне всего милей, когда меня осуждают за обман? Неужто вы даже допустить не можете, что мне бесконечно приятно подрывать собственную репутацию? Но у вас готово возражение: болезненное чувство, с которым всегда сопряжена исповедь, легко ослабить, если дать понять, что твои признания могут быть поставлены под сомнение. Хорошо. Пусть последнее слово будет за вами. Но согласимся все-таки: я постарался устранить любые недоразумения, сразу же обозначив свою единственную цель — убедиться, что у меня есть хоть какой-то читатель. Какой-то. А какой-то читатель, подчеркну, это некто читающий, и совсем не обязательно — некто судящий. Впрочем, я не запрещаю и судить меня, но прошу читателей, сгорающих от нетерпения или умирающих от скуки, не выдавать своих чувств, я считаю нужным раз и навсегда объявить, что мне дела нет до их позевыванья, вздохов, тихих проклятий, притопываний каблуком. Да, я питаю слабость к людям вежливым — что же тут плохого? И заметьте, не прошу вас читать меня взаправду, достаточно поддерживать во мне иллюзию, будто меня читают. Чувствуете различие? — Так значит, вы говорите, чтобы лгать? — Нет, господа: чтобы говорить, для этого и ни для чего иного, но разве вы с утра до вечера не заняты тем же самым? И разве вы обращаетесь с этими речами только к своему коту? А писатель? Вы думаете, он пишет по какой-либо другой причине, нежели та, что ему просто хочется писать? Но довольно об этом. Прошу прощения: терпеть не могу, когда я говорю, а у меня жужжат над ухом.
Чтобы продлить приятное состояние, в котором я пребывал, мне казалось необходимым сохранять ясность мыслей, однако я хорошо знал свой недостаток и мог с уверенностью предвидеть: соображения этого рода не помешают мне уступить нелепому соблазну, сейчас же мной завладевшему, и опорожнить блестевшую перед моими глазами рюмку; думаю даже, что именно уверенность в скором падении побудила меня это падение приблизить. Я выпил одну за другой четыре рюмки: приятное чувство только усилилось. По-моему, лучшим оправданием такой слабости могло служить то, что от выпитого моя восприимчивость не притупилась, а, напротив, стала острее и глубже, и я почувствовал: меня переполняет симпатия ко всем этим взбудораженным людям. Как правильно они поступают, когда вот так смеются, танцуют, пьют вино, готовятся с помощью слов и жестов к тому, чтобы лечь в постель и заняться любовью! Какое полезное провождение времени! Вид этих людей, которыми движет надежда или отчаяние, этот нестройный гомон, этот жаркий, спертый воздух, насыщенный ароматами, — вот в чем состоит вся тайна жизни, сказал я себе и поднял рюмку. Жить — значит чувствовать, а поскольку пить, танцевать и смеяться — не что иное, как чувствовать, то, выходит, пить, танцевать и смеяться — не что иное, как жить; построив этот шутливый силлогизм, я осушил рюмку. Упоительно было смотреть на хмельных танцующих, и также упоительно — самому быть под хмельком. Правда, я был уже не под хмельком: я был вдребезги пьян. Я сидел за оцинкованным столиком в углу шумного зала, прислушивался к разговорам и разглядывал сквозь сизый сигаретный дым проплывавшие мимо парочки, стараясь уловить смысл их беседы, — но это было излишним, их внешность, мимика говорили мне больше, чем слова; если предметом моего внимания была женщина, я сначала позволял себе бегло оценить привлекательность ее фигуры и лишь затем переводил взгляд на лицо, по которому обычно мог без труда угадать, как сильно в ней, распаленной танцами, весельем, царящим в зале, или надеждой завоевать мужское сердце, бушует страсть; и при этом меня тоже охватывал головокружительный экстаз, ведь подобно тому как сверкающее отражение солнечного луча, упавшего на полированную поверхность, слепит глаза куда более сильно, чем если бы мы смотрели на само солнце, — вид другого человека, испытывающего наслаждение, крайне заразителен и может очень глубоко повлиять на наши эмоции; думаю, дело здесь в том, что сияние, излучаемое живым, из плоти и крови, лицом, относится к особой сфере чувственного опыта, обладающей для нас абсолютной убедительностью. Когда же я натолкнулся на взгляд очень красивой женщины, танцевавшей со смешным горбоносым коротышкой (его рыжие волосы вздымались двумя волнами разной высоты по обе стороны безупречного пробора, перерезанного поперек околышем фуражки, которая была сдвинута назад и словно приклеена к затылку), меня согрело отрадное чувство: в этом зале есть еще один человек, тайно, под маской равнодушия, упивающийся чужим наслаждением с такой же горячечной и беспорядочной жадностью, как я. Мне не удалось сразу отвести глаза от этой женщины, нисколько не смущенной, впрочем, откровенным интересом, с каким я, вконец опьянев и, наверно, пренебрегая учтивостью, следил за нею, и это было понятно: так резко ее глаза, лицо, манера держаться отличали ее от других женщин, которые с кокетливым смехом размашисто вскидывали юбки, приоткрывая бедра, или бросали через плечо своих партнеров зазывные взгляды на немногочисленных мужчин, сидевших за столиками, то и дело адресуя и первым, и вторым самые фривольные реплики, извинительные разве что для заведений такого разряда, с их простонародной публикой. Не стыжусь признаться, после обильных возлияний я все быстрее терял способность выделять эту женщину из ряда ей подобных, — на самом деле в ней, вероятно, и не было ничего, что могло бы внушить мне наивную мысль, будто она ощущает точно такое же наслаждение, как я; ничто в ее красивом лице, вероятно, не давало повода утверждать, будто наслаждение это носит какой-то особенно утонченный характер. Но мне нравилось объяснять сдержанность, проводившую между нею и разнузданной толпой столь зримую грань, причинами, едва ли имевшими что-нибудь общее с реальностью. Между тем впечатление, что она втайне упивается происходящим подобно мне, — скорее всего, обманчивое, — можно было отнести не только на счет ее редкой сдержанности: существовал еще прилипший к ней рыжий коротышка, который вперил в ее почти бесстрастное лицо пламенный взор и, расточая томные вздохи, непрестанно изливал свои чувства, на что она, по-видимому, не обращала никакого внимания, — на меня могло повлиять то, что он говорил без устали, не сводя с нее глаз, она же не разжимала губ и смотрела поверх него, оглядывая зал с нескрываемым любопытством, вполне достаточным, чтобы обескуражить поклонника, не совсем потерявшего голову; во всяком случае, ее, казалось, куда больше занимали утехи, которым предавались окружающие, нежели те, что с таким бесплодным жаром и упорством навязывал ей партнер.