— Надо же, в этом номере есть своя гостевая комната, — сказала Дейрдре. И я подумал, что она в восторге, но силится этого не показать.
— Как думаете, все получилось? — спросил я. Дарл сказал:
— По-моему, ты им понравился. Они не обманывают. Это их единственная слабость.
— Представляете, — прошептала Дейрдре. — У нас получается. Мы меняем историю. Через пять лет мы будем вспоминать об этом дне, как о геополитическом повороте. А сейчас мы его проживаем. Я даже не могу осознать.
— Я тоже, — ответил я. — Как будто я сплю. Или как будто все это менее значимо, чем на самом деле.
— А по-моему, — сказал Дарл. — Наконец-то происходит хоть что-то.
Дейрдре лежала между нами, и когда она обняла нас обоих, я, не совсем осознавая, что делаю, поцеловал ее в шею, то же по наитию сделал и Дарл.
— Проститутка и двое сумасшедших, — протянула она. — Мы изменим этот мир. Мы перекроим страну. И я увижу, как жизнь станет другой. Я сама ей поживу. Что бы вы сделали первым делом?
— Я бы напился.
Я задумался.
— Наверное, я бы кем-нибудь стал. Не знаю, может врачом. Или математиком, в честь моей школьной учительницы.
— У тебя нет таланта ни к тому, ни к другому.
Прежде, чем я ответил Дарлу, Дейрдре мечтательно, по-девичьи вздохнула:
— А я бы пошла в библиотеку. И взяла бы все книги, которые только пожелаю, даже если я их уже читала.
А Дарл вдруг сказал:
— Убери одного сумасшедшего из своего списка. Я отсюда сваливаю.
— Что?
Мы с Дейрдре спросили его одновременно, и Дарл усмехнулся, в темноте сверкнули его зубы.
— Это все приедается. А война и вовсе скучно. Столько возможностей исчезнет. Я хочу на юг. Там тепло и спокойно.
В ту ночь я так и не заснул. Я все думал, как я стану воевать, если рядом не будет Дарла.
Я чувствовал, что не спала и Дейрдре. Только Дарл был совершенно безмятежен, и ничто не возмущало его спокойствия.
Глава 23
Октавия сидела рядом со мной, взгляд ее то и дело касался лезвия ножа. Я и не заметил, что говорю по-особенному напевно, так я читал сказки своим детям, когда они были маленькими.
Когда я закончил, Октавия спросила:
— И он просто уехал?
— Он просто уехал. Он всегда так делает. А я пообещал назвать сына его именем.
— Я не понимаю, — сказала она, будто это было сейчас самое важное, что нужно было понять. — Почему ты хотел назвать Марциана в честь него? Дарл бросил тебя в самое тяжелое время.
Я пожал плечами, затем ответил:
— А без него я бы до сих пор, наверное, сидел в дурдоме. Или восстание провалилось бы, потому что я не знал нужных людей. Или я умер бы от заражения. Словом, много чего могло приключиться, если бы не было Дарла.
— Да что уж там, даже ручка твоей сестры не вернулась бы к ней.
— Это сарказм?
Октавия улыбнулась, однако по выражению ее лица было совершенно не понять, подтверждает она мое предположение или нет. В любом случае, я был уверен, что хотя бы подсознательно Октавия была Дарлу благодарна. Он избавил ее от мучительного ожидания и страха. Теперь мы снова сидели в спортивном зале одни, слава моему богу, и нам оставалось только ждать. Мы одновременно посмотрели на лезвия наших ножей, а затем я услышал, как кто-то играет на фортепьяно. Мелодия была тонкая: слабая ниточка, рваное сердцебиение, и какая-то невероятно грустная. В ней было было нечто старомодное, но и нечто детское. Не то забытая колыбельная, не то песенка, услышанная во сне, не взаправду существующая, но притягательная.
Мы с Октавией поднялись на ноги одновременно.
— Ты думаешь, он с нами играет? — спросила она, но я покачал головой.
— Он не умеет играть.
Больше. Странно осознавать, что вот был человек живой, а теперь стал мертвый. Я много раз это видел, однако никогда не наблюдал смерть в таком близком и буквальном виде. Изнутри.
Сначала я думал, что это просто школа, воплощение, воспоминание. Но чем дольше я смотрел, тем отчетливее понимал, что все здесь медленно разрушается. Я видел трещины, проходившие по потолку и полу, видел тлеющие края контуров. Все уходило.
И я понял кое-что, показавшееся мне очень страшным. Душа этого человека умирала, но пока она исчезала, разрушалась, тело его использовалось этой субстанцией. Смерть, приносившая смерть.
Я не стал говорить этого Октавии, и в моем молчании было милосердие к ней. Звуки, издаваемые фортепьяно изменились, теперь было множество нот, которые исходили от расстроенного инструмента — охрипших, слабых, дрожащих. Я услышал детский не то смех, не то плач, звук был слишком далекий и словно бы расплывающийся.