Я посмотрел на Октавию, потом тихо добавил:
— Не бойся, ты не испытаешь угрызений совести. Это уже не человек. Человек вокруг. А это просто тело, которое должно умереть.
— Я не могу поверить, что это все — человек.
— Думаю, если пойти в подвал, можно будет обнаружить его Эдипов комплекс, тайные фобии и счета за обучение в колледже.
Еще я думал о том, что человек этот, может быть чей-то родитель, может быть учитель, просто шел из школы домой и оказался вовсе не в том месте, где возможно было продолжать существование. Так бывает. Так часто бывало на войне, к примеру. Но сейчас, внутри разума этого человека, прощающегося с самим собой, все было особенно обидно.
Детские, чистые голоса приблизились. Было множество классов, и я боялся открыть не тот. Я подумал, вдруг в классе математики найду его первую любовь? Или лабораторная за кабинетом химии откроет мне секрет его тайного романа, который он писал двадцать лет.
Я не хотел терять время, но все же мне казалось неправильным ничего не знать. Я думаю, умирающий хотел бы, чтобы о нем помнили. Я тихо открыл ближайшую дверь, зная, что ошибся с выбором. За ней было лето. Солнце заливало класс, просторный и пахнущий сиренью. Он стоял у окна, я узнал его силуэт, да и одежда не сильно отличалась. Когда он обернулся, глаза его были напоены зеленью за окном. У него было ничем не примечательное, но в то же время тайно располагающее лицо. Из тех, в которых не заметишь красоты, но они тебе отчего-то нравятся. Это был человек, так и не достигший сорока. Аккуратно причесанный, умеющий бедствовать изящно, даже заплаты на пиджаке умудрялись выглядеть аккуратными. Конечно, школьный учитель.
Он обратился к женщине, сидевшей за столом.
— Знаешь, я подумал, может быть у нас еще может что-то получиться?
Она заполняла журнал, у нее был строгий вид и залаченный, аккуратный пучок светло-русых волос на затылке.
— Я не знаю, Райнер, — сказала она. — Мы уже пробовали.
Он улыбнулся.
— Но ведь мы можем попробовать и еще раз.
И хотя она не видела его улыбки, все равно ответила на нее. Это было вернее любого слова. Он сказал:
— Я очень по тебе скучаю.
Затем он сказал:
— Ты забран бездной.
Он сказал:
— Посмотри на свои дела.
Еще он сказал:
— Бледная луна. Юг, запад и восток.
— Юг, запад и восток? — спросил я, а потом услышал стук. Неритмичный, какой-то жутковатый, он напомнил мне о знакомом в дурдоме. Он часто пытался общаться со мной и Риккертом, передавал нам сообщения и был уверен, что мы понимаем их. Принимаем его «радиосигналы», так он это называл.
— Прорыв инфекции! — сказал Райнер, а затем сел на пол и заплакал, женщина растворилась без следа, остался лишь строгий запах ее духов да сирень. И я понял, что воспоминание исчезало, искажалось, растворялось вместе с сознанием. Меня затошнило, так стало жалко эту сцену, которая никогда больше не повторится в голове человека по имени Райнер. Его разум был как начавшая распускаться ткань, кто-то тянул за спутанные нити мыслей, и они выходили из хрупкой системы, в которую были вплетены, разрушая ее.
Я быстро закрыл дверь. Я запомнил сирень и женщину, которую любил Райнер. Но я не был готов видеть, как все уходит. Октавия выглядела так, словно на тарелке перед ней было нечто испорченное, покрывшееся плесенью. Близость смерти вызывала у нас обоих не столько страх, сколько отвращение. Теперь мы, уже без промедления, шли на звук.
Ноты текли из-под ничем не примечательной двери. Может быть, там было просто еще одно воспоминание. Я распахнул дверь и увидел множество детей. Полупрозрачные, похожие на картинки, они скакали вокруг фортепьяно. Райнер сидел за инструментом и бил пальцами по клавишам так сильно, что это должно было приносить боль.
Я вдруг понадеялся, что перед нами все еще человек, просто воспоминание в череде других таких же. Он склонился над фортепьяно низко-низко, так что казалось Райнер спит, а руки и ноги его дергаются сами по себе. На редкость отталкивающее зрелище, кроме того оно уничтожало всякую надежду на то, что мы еще не встретились с существом, которое было не против нами полакомиться. Дети вокруг плясали, прыгали, на их полупрозрачных лицах были самые радостные выражения. Я подумал, что Райнер наверняка был очень хорошим учителем. А потом он обернулся так резко, что шея должна была сломаться.
Эта пасть снова оказалась перед нами, раскрытая и визжащая. За ней было пульсирующее, серое пространство с покрытыми странной плесенью стенами.
Если у нас и был какой-то план, то я его забыл. Колоссальным усилием я заставил себя по крайней мере не бежать. Голос твари оказался таким мерзким, словно кто-то воткнул острую соломинку мне в ухо и пил кровь.