Меня бы уже не было. Это осознание подстегнуло меня. Наверное, я сделал абсолютно все, что мог в тот момент. Ощущение беззащитности накрыло меня с головой. Тесак мой вошел в шею Райнера буквально на пару сантиметров. Я не мог отделить его голову, у меня не хватало сил.
Я был маленьким мальчиком, который ничего не может сделать с тем, что его папа умер.
Я был ребенком, у которого отняли дом.
Я был сумасшедшим, который ничего не мог противопоставить электрошоку.
Я был бродягой, не способным увидеть мир без страха.
Я был солдатом, безмерно от всего уставшим.
Боль, которая следовала за мной годами, меня догнала. Все это время я оказывался быстрее нее. Однако всему приходит конец.
Я не был всемогущим, это чувство накрыло меня с головой. Я ничего не мог. Я навалился на него, пытаясь впихнуть в глотку Райнера тесак, но руки слабели с каждой секундой, и вот я уже сосредоточился хотя бы на том, чтобы не выпустить его из рук.
Никогда прежде я не ощущал, что я слаб, никогда прежде не думал, что могу по-настоящему погибнуть, да еще так нелепо. Сила слабости этого существа была велика, оно не нуждалось ни в разуме, ни в ловкости. Оно просто ело, и этого было достаточно.
Я почувствовал руки Октавии на своих запястьях. Она навалилась всем телом, так что я даже ощутил боль, однако это была боль, присущая существованию. И даже необходимая для него.
Мы были вдвоем, слабые, но в то же время способные хоть на что-то. Ради себя и ради Октавии я хотел сделать все правильно. Впервые в жизни я не был уверен в результате, победа представлялась мне далекой, почти нереальной.
Во мне, пожалуй, осталась только любовь. В нас обоих. Желание защитить ее было нестерпимым, оно одно не исчезало в пасти мироздания. Я почувствовал себя в глубоком космосе, в невероятном одиночестве, но я знал, что где-то далеко у меня был дом.
Драка эта, безусловно, была далеко не самой впечатляющей. Наверное, мы напоминали двоих сонных людей, пытающихся разделать мясную тушу. В этом не было ничего героического и уж точно ничего красивого. Дети вокруг нас пели песенку из моего детства, ту самую, про большого кабана. Чистые голоса, редкие шепотки — я тонул во всем этом.
На секунду я подумал, а как это погрузиться в мироздание? Попасть на другую его сторону. Там был Марциан, там были его друзья, с ними все оказалось в порядке. Желание сдаться стало совершенно нестерпимым. Так я понял, что умираю.
Это ведь очень логично — скрасить последние секунды спокойным любопытством. Я ведь понимал, что умру прежде, чем попаду туда, и все же соблазн придумать себе нечто убаюкивающее обессиливал меня.
— Октавия, — прошептал я, а она позвала по имени меня. Это придало нам сил. Мы навалились на тесак сильнее, кости Райнера захрустели, и я подумал, что впервые делаю доброе дело, отнимая жизнь. Вернее то, что ей когда-то было.
Голова отходила от тела с трудом, нас забрызгало кровью, но это была чистая жизнь — горячая, пахнущая железом, терпко дрожащая. Октавия издала отчаянный всхлип, но сил зарыдать у нее не было. Голова отделилась от тела, руки и ноги Райнера больше не дергались. А вот пасть все еще двигалась.
Он был как заводная игрушка, я вспомнил открывающиеся и закрывающиеся рты у кукол в детском магазине. Было что-то жутковатое в самопроизвольном движении того, у чего не было воли, но чему был присущ вид живого существа.
Все человеческое, впрочем, с отделением головы исчезло. Теперь я видел, что штука эта куда больше походит на пульсирующий клапан, когда-то имевший, но вовсе потерявший анатомические особенности человека.
Мы с Октавией обессиленно упали на тело Райнера, мои руки скользили на крови, я оттолкнул голову подальше. Чудовище словно бы хватало воздух, как выброшенная на берег рыба. Меня мутило, в глазах плясали водовороты, стягивавшие контуры и искажавшие пространство. Дети теперь перекидывали чей-то пинал, прямо у меня над головой летел рыжий мешочек, из него сыпались карандаши, которые давно уже собрали. Прозрачные, неощутимые, они летели вниз. Я засмеялся, потому что этот дождь из карандашей заставил меня зажмуриться.
И я подумал, что легче всего будет больше никогда не открывать глаза. Даже не самая страшная смерть в мире. Мне могло бы повезти намного меньше.
— Ты просто болтун!
— Сама такая!
— Поговори мне тут!
Голоса кружились надо мной, как птички. Вот было бы славно под них уснуть. Дети забавные, и мне они всегда нравились. Однажды я и сам был забавным.
— Ничего не бойся, хорошо?
— Ты уверена, что это безопасно?