— Нет, Бертхольд. Не сейчас. И не завтра. Но когда-нибудь.
И я понимал, что это правильно. Ей нужно было многое мне простить. А это всегда время.
— До встречи, — сказал я.
— Спокойной ночи, Бертхольд.
Некоторое время я слушал гудки в телефонной трубке, а затем закурил следующую сигарету. Когда я вернулся к Октавии, она вроде бы спала. Я обнял ее, положил руку ей на живот и уткнулся носом в затылок. Мне не спалось, и, в конце концов, минут через десять, она спросила:
— Как все прошло?
— Я думал, ты спишь.
— Хотела бы я, чтобы и меня посетила эта иллюзия.
Я помолчал, не зная толком, как охарактеризовать мой телефонный разговор.
— Все прошло, — сказал я, наконец.
— Продолжай развивать свою мысль.
— Я признал, в чем я не прав. А она признала, что ей нужно время. И мы разошлись, чтобы насладиться этой чудной, свежей ночью и понять, в чем именно истинные ценности нашего существования.
Октавия засмеялась, потом вздохнула:
— Но тебе стало легче?
Я задумался, прислушался к себе. Где-то утихла старая буря, которой я уже и не слышал, но это не значило, что она не бороздит мое сердце.
— Да, — сказал я. — Стало легче. Ты не можешь заснуть?
— Это такая ответственность — привести в мир еще одно существо, зная, что в нем есть такие вещи.
Я понял, к чему Октавия вспоминала Райнера и то, что с ним стало. Я обнял ее крепче.
— Кроме них есть еще и нечто прекрасное. Любовь, дружба, культура, коллажи из фотографий знаменитостей и еды. Атилия показывала мне этот странный журнал. Там есть ты и черничный пирог.
— Это очень лестно.
— Но вправду мир намного более хорошее место, чем мы о нем думаем. По крайней мере потому, что его можно изменить.
Я почувствовал, что Октавия улыбнулась, хотя не видел ее лица. В ней было столько беззащитной нежности, что мне почти стало больно. Лучшие чувства, которые я испытывал когда-либо так или иначе были болезненны. Но в этом и есть суть — когда мы обжигаемся, мы узнаем, что существует огонь, когда острое колет, понимаем, что вещи имеют разные тактильные характеристики. Мне нравилось понимать, на какой ступени чувства так сильны, что разрывают сердце. Я знал, что это значит главное: я могу ощущать, я способен погрузиться на глубину.
— Знаешь, — сказал я. — Я боялся всю жизнь, и вот что я тебе скажу: нет чувства естественнее, чем страх. Но не дай ему заглушить все остальное. Ты ждешь его?
— Очень. Я так хочу, чтобы он у нас был.
Я вдруг вспомнил о Младшем. И подумал, что если наш сын будет принцепсом, то это будет по-особому правильно. Жизнь Младшего никогда не повторится, то, что я любил когда-то ушло. Но мне захотелось, чтобы я дал жизнь какому-то другому принцепскому мальчишке в честь него, дал ему имя и заботу, которой не было у моего брата. А может быть мой Младший есть на свете, у него другое имя, и он совсем меня не помнит. Тогда вдвойне хорошо, что у него будет племянник его крови. Надо же, какие странные существа люди — я хочу дать моему сыну, совершенно другому существу, новому человеку, единственному в своем роде, то, чего не получил другой человек, не менее достойный. Ему просто меньше повезло. Сколько сменилось людей на земле и сколько из них проживали чужие жизни?
— Ты говорил, что рассказал мне предпоследнюю историю.
— Потом как-то забылось, — ответил я. На самом деле причина была не столько в этом. Последняя история была и концом моей предыдущей жизни. Она смыкалась с моей встречей с Октавией.
— Расскажи мне последнюю, — попросила она. — Я знаю, чем все заканчивается. И я хочу ее услышать.
Я подумал, что так будет правильнее всего — рассказать ей о Бертхольде совсем все. В конце концов, я хотел, чтобы у меня не осталось тайн. Я хотел, чтобы прошлое замерло, зафиксировалось, осталось в надежных руках Октавии.
Так что, чуть помолчав, я начал последнюю из военных историй о последнем дне войны.
Глава 26
Все случилось тогда, когда я был уверен, что никто больше не погибнет. Наверное, в жизни так и бывает. Никогда не расслабляйся, потому что ничего не заканчивается.
Накануне ночью я обращался к богу, и это видели все. Я кричал, что совершу святотатство, которого не в силах будет запечатлеть сама история. Я кричал, что возьму силой дар принцепсов.
Люди аплодировали мне, словно я говорил нечто остроумное. Я был безумен и внутри меня горел огонь. Я на коленях просил моего бога за все, что я сделал и собираюсь сделать, даровать мне желание.
Ты ведь знаешь, о чем я попросил? Я попросил отравить мою кровь, Октавия, я попросил сообщить ей ярость всех, кто находится здесь и мою собственную. Боль и репрессированную ненависть, которая уничтожала нас все эти годы. Когда я порезал себе руку, кровь моя пылала, она светилась в темноте.