Мама говорила:
— На ужин макароны с томатным соусом, малыши. А на обед я упаковала вам бутерброды с яичным салатом! Они в корзинке твоего велосипеда, Бертхольд! Не скучайте и не грустите!
Заканчивалось мое седьмое лето, я знал, что через пару месяцев мне придется пойти в школу, я мечтал об этом очень давно, но сейчас любопытство исчезло, все казалось мне скучным и разочаровывающим. Я стал, как Гудрун, моя подруга. Я расскажу о ней чуть позже, однако заинтригую тебя тем, что она редко улыбалась больше, чем два раза в день. Это была очень печальная девочка, много печальнее тебя.
Я работал, хотя и знал, что мне никогда не помочь нам сохранить дом, и все-таки что-то, как я всегда и полагал, было лучше, чем ничего совсем. Много позже я понял, что работал мало, а получал за свои жалкие попытки найти место в обществе в возрасте семи лет, непомерно много. Я мыл посуду в молочном баре «Сахар и специи» у человека по имени Рудольф, трепетно хранившего память своей жены, которая создала это место, любимое всеми детьми в округе. Два часа в день и тридцать сестерциев — по тем временам очень много.
Рудольф был хорошим, щедрым человеком, и когда я попросил о работе, он дал мне почувствовать себя нужным. Так что каждое утро я вставал с мыслью, что я кое-кому необходим, кое-что заработаю и кое-как помогу своей семье. Смыслы вокруг этого конструировались сами собой.
Странное дело, за всеми свалившимися на нас заботами, я никак не мог грустить об отце. Он ушел, исчез, растворился во времени, распался в пространстве, и я не знал, существовал ли он когда-то, я только был уверен, что моей маме и моей сестре без него плохо.
Я слушал мамин голос, смотрел, как золотистые хлопья тонут в розовом клубничном молоке. Они показались мне множеством спасательных кругов, оказавшихся никому не нужными.
Все ушли под воду, а средства спасения можно было списать в утиль. Что ж, моя Октавия, да, в семь лет мои чувства ранила тарелка с хлопьями. Теперь, когда это время прошло, я могу смотреть на полуфабрикаты без депрессивного трепета.
Мама поправила на Хильде платье и воротничок, и я забрал сестру из ее рук.
— Пойдем, детка, нас ждут великие дела, — сказал я, а мама вышла на порог, чтобы проводить нас. Она махала нам, и движение ее казалось зацикленным, словно она сама не знает, как его прекратить.
Я, как всегда, посоветовал Хильде держаться за меня, усадил ее на багажник, влез сам, и мы покатили по дорожке. Свой велосипед я любил до безумия, может быть, потому что он был последним папиным подарком, а может быть, потому что для ребенка нет ничего важнее, чем способность быстро перемещаться из одного места в другое. Велосипед мой был обклеен переводными картинками, изображавшими персонажей мультфильмов, с которыми я толком не был знаком — у нас было прерывистое вещание, помехи накрывали экран так часто, что мы совершенно не испытывали детской привязанности к телевизору.
И все же мне нравились наклейки. Наклейки и карточки, я до сих пор их люблю и собираю в тайне ото всех, охраняя свое достоинство. Хотя, конечно, я не столкну тебя вниз потому, что ты узнала мою тайну. На самом деле я хочу рассказать тебе их все.
Так вот, минут двадцать мы ехали до «Сахара и Специй» по узкой артерии дорожки, которая петляла вокруг деревьев, а затем входила в березовую рощицу. Хильде крепко держалась за меня, и мы оба чувствовали, как нарастает жара.
Под колесами велосипеда хрустели хребты палочек, иногда взвивались вверх мухи, облепившие какой-нибудь огрызок или пропитанный сиропом пакетик. В Бедламе было много мусора — экологическая помойка на границе Империи, в которой вольготно раскинувшийся лес, производящий головокружительно много кислорода, сочетался с удушливым запахом горящих свалок. Сладость мусора и горьковатая свежесть леса, вот первые запахи, заползающие мне в пазухи, когда я вспоминаю о своей стране.
— Ты поймаешь мне бабочку? — спросила Хильде.
— Поймаю, — ответил я. — Самую красивую. Ты хочешь белую или с глазами на крыльях?
— Белую, но с глазами на крыльях.
— Значит, будет такая, — ответил я, еще понятия не имея, где такую найду. — Чтоб мне свалиться в яму в мироздании!
Мы проносились мимо с такой скоростью, что досадливо покачивались по бокам тропинки тонкие ветви деревьев. Я так боялся опоздать, хотя и понимал, что Рудольф не будет меня ругать.
Сердце мое стало легким и большим, когда я увидел молочный бар. Это было небольшая постройка с единственным залом и открытой кухней. Вывеска с розовыми буквами, подчеркнутыми сияющей голубой линией, не переставала гореть даже в полдень, потому что так хотела жена Рудольфа, а он очень строго следовал ее предписаниям.