- Нам две попки! По одной - на брата, - распорядился Кукес - мордастая буфетчица, торопившая народ, осклабилась. - Две полпорции полупельменей. И два чая. Правильно? - справился он у Птицына.
- Верно, - одобрил тот.
Верстовская с подносом отошла к дальнему столику. Кукес и Птицын вернулись на свое место. Арсений Птицын снимал с подноса тарелки и стаканы и ставил их на стол, а Кукес, болезненно морщась, тер колено. Птицын взял поднос и, сделав длинный зигзаг, прошелся неподалёку от Верстовской. Она сидела лицом к их столику и отрешенно жевала. Сколько раз Птицын вглядывался в эти печально-серые глаза с желтой крапиной у зрачка. Бывало, посередине разговора, ни с того ни с сего, она смолкнет на полуфразе, скосит глаза в сторону, и ее здесь нет: она уже далеко-далеко, за тридевять земель, за синими морями, в тридесятом царстве. Очнувшись через мгновение, она, чуть улыбнувшись, без малейшего смущения спрашивала: "А? Так на чем мы остановились?"
Птицын отнес подносы и снова прошел по той же ломаной дуге мимо столика Верстовской. Она по-прежнему пребывала в своем заоблачном мире, медленно пережевывая сосиску, отщипывая от хлеба крошечные кусочки своими холеными пальцами.
- Так на каком же языке я изъяснялся? - Птицын переставил стул так, чтобы все время видеть Верстовскую, и взялся за очередную порцию пельменей.
- На чистом древнееврейском. Так, по крайней мере, уверял Соломоныч... Скажи, зачем мы купили пельмени? Я уже их видеть не могу!..
- Я тоже! - посмеялся Птицын.
- Крылов, говорят, умер, скушав сорок восемь блинов, от заворота кишок, - назидательно произнес Кукес, - но он хотя бы делал это на спор! А зачем едим мы?! Набивать желудок из-за любви, да еще к тому же чужой любви, - я категорически отказываюсь!..
- Правильно! - согласился Птицын. - Давай выпьем чаю с попками.
- А что будем делать с пельменями? Чем добру пропадать, пусть лучше живот лопнет! - торжественно провозгласил Кукес и насел на пельмени. - Обрати внимание, при определенном ракурсе вот эти два пельменя тоже вылитые попки.
- Ты - сексуальный маньяк! Так что там Соломоныч? - спросил Птицын, отхлебывая чай.
- Соломоныч не растерялся. Записал твою речь на магнитофон. Потом покажет специалистам. Хотел бы я знать древнееврейский... Завидую тебе... Как-никак это язык Бога, который дал его моему народу... Заметь, Богом избранному народу...
- Ты хочешь сказать, что я когда-то был евреем? - простодушно возмутился Птицын, размешивая сахар в стакане.
- Почему бы и нет? Это было бы остроумно! - Кукес от души рассмеялся. - Ты со своей есенинской внешностью в прошлой жизни был шляпником Ицхаком где-нибудь в Жмеринке. Сидел себе под ветвистым каштаном и мастерил шляпы для раввинов: черные, широкополые, из прочного фетра, с бархатным ободком вокруг тульи. Ты был толстый, кудрявый, с клочковатой седой бородой. Ловко орудовал шилом и дратвой. А у твоих ног, на травке, ползал любимый внук Изя, похожий на тебя, как две капли, только без бороды. Время от времени ты вынимал часы из жилетного кармана: не пора ли обедать? Жена Муся, двенадцать твоих детей и три внука ждали тебя стоя, почтительно держась за спинки стульев. Ты прикрывал глаза, творил общую молитву, раскачивался взад-вперед, после чего делал знак рукой - и домочадцы усаживались за семейную трапезу.
Кукес разразился хохотом и даже причмокнул от удовольствия: настолько яркой показалась ему нарисованная картина. Верстовская, так ни разу и не взглянув в сторону Птицына, поднялась из-за стола, повесила сумку на плечо, отнесла поднос к мойке и ушла. Арсений сник и, допивая чай, констатировал:
- Если бы я был евреем, я бы наверняка придушил Аркадия Соломоныча Гринблата за то, что он усыпляет простых русских людей под "Болеро" Равеля и лондонских дикторов...
- Это ты-то простой человек? Ну... ты наказал его гораздо эффектнее...
- Это еще не все?
- Держись за стул! - ухмыльнулся Кукес.
- Пельменная закрывается! Обед! - рыжая старуха в грязно-белом фартуке ехала между столами с тележкой и свирепо швыряла в нее посуду.
Птицын и Кукес, застегиваясь и надевая на ходу шапки, вышли.
- Ты хорошо помнишь, как выглядят кресла Соломоныча? - поинтересовался Кукес, поднимая воротник тулупа.
- Помню. Широкие, с белой пушистой накидкой.
- Точно! Фотографическая память. Цепкая на деталь. Как у настоящего художника! Тебе надо романы писать... Серьезно говорю...
- Завтра начну! Ну так?
- А когда ты уходил от Соломоныча, не обратил внимание на свое кресло?
- Постой-постой... Да-а... Я еще удивился, почему оно грязно-зеленое, какими-то пятнами...
Кукес согнулся от смеха. Птицын недоумевая посмотрел на Кукеса.
- Молодец! - Кукес стукнул Птицына по плечу и закурил. - Ты все-таки ущербный человек, Птицын, что не куришь... Ты не представляешь, какой кайф после еды закурить!.. У-у! (Птицын поморщился.) Рассказываю, рассказываю... Оборачиваешься ты к креслу, показываешь на него этак пальцем и потом начинаешь довольно странно ощупывать вокруг себя, будто рубашонку хочешь поймать за концы и вверх задрать. Вдруг, ни с того ни с сего, принялся тереть себя по бедрам, потом по заднице, залез в промежность... Все пытался откуда-то снизу подцепить, что тебе ну никак не удавалось. Наконец, подцепил! При этом расстегнул штаны... бормоча между делом на своем тарабарском наречии... Обнажился... Как будто так и надо... И нахально помочился на кресло Аркадия Соломоныча... Нанес ему серьезный материальный урон... Никто от тебя не ожидал... Ведь с виду интеллигентный человек. Мочился ты на белую, пушистую, наверно страшно дорогую накидку долго, со вкусом... Откуда столько мочи накопил? Много пьешь чаю... Береги почки!
- Черт знает что! - Птицын посмеялся вместе с Кукесом. - Слава Богу, девиц не было...
- Да, Слава Богу! Хохот стоял адский. Соломоныч злится, бегает вокруг тебя, от гнева кипит. А ты безмятежно продолжаешь свое гнусное дело и не устаешь говорить на том же мелодичном языке... Любопытно, о чем ты там вещал?
- Ничего не помню! - пожал плечами Птицын. - А ты не сочинил все это?
- Ну да!.. Натянули мы на тебя штаны... Вчетвером натягивали, с грехом пополам. Фикус с Леонтьевым особенно старались... Не забудь их поблагодарить!
- Хватит издеваться! И так уж всласть поиздевался.
- А что? - смеялся Кукес. - Соломоныч сдернул накидку и уволок ее в ванную. А ты свернулся клубочком на загаженном кресле и сладко захрапел. Не помнишь, что тебе снилось?
- Пошел к черту! Больше я к этому подлецу ни ногой!
- Он тебя и не приглашает! Да и почему он подлец?
5.
- Приказываю: товарища Виленкина Марлена Лазаревича, доцента кафедры истории и теории русской литературы, секретаря партийной организации МГПИ имени Ленина, уволить по статье 33, пункт 3 КЗОТа за грубое нарушение трудовой дисциплины и мер противопожарной безопасности. Объявить строгий выговор с занесением в трудовую книжку проректору по учебной работе тов. Шмакову И.П. Руководителям кафедр и администраторам в недельный срок сдать в административный отдел все телевизионные приемники и магнитофоны (за исключением кафедры иностранных языков). Ответственный: тов. Крюков Я.Б.
Голицын и Лунин стояли у стенда объявлений, и Голицын нараспев, как поэты читают стихи, читал приказ ректора, сопровождая чтение ироническими комментариями:
- Что за пэтэушный стиль?! Как мог Виленкин грубо нарушить дисциплину, если он отправился в сортир, следуя естественной человеческой природе. Как ты считаешь, чтобы ходить в сортир, требуется предварительное разрешение ректора?
- Обязательно. Он должен завизировать! - со смешком ответил Миша.
- Вот-вот. И потом, - увлекся Голицын, пригладив черные усики, - заметь: под мерами противопожарной безопасности подразумевается костер инквизиции, то есть перманентное уничтожение всех телевизионных приемников.
- Телевизоров? - переспросил Миша.
- Телевизионных приемников! - настоял на своем Голицын. - Читай официальную бумагу. Так написано! Для солидности.
- Виленкина настигло возмездие. Он выгнал с кафедры Пуришева. Единственный был преподаватель во всем институте. Да и тот ушел в семинарию. Теперь семинаристы будут слушать курс литературы, а не мы... Вот Бог Виленкина и покарал! - меланхолически заметил Миша.