И хрупкой раковины стены, -
Как нежилого сердца дом, -
Наполнишь шепотами пены,
Туманом, ветром и дождем.
Миша жеманно раскланялся. Ему были приятны аплодисменты зала.
ГЛАВА 6. "ЛОПЕ - ЭТО РОСКОШНО!"
1.
- Как ты думаешь, пойти мне за ней? - Миша Лунин скосил глаза на Лизу Чайкину, которая неподалеку от него застегивала перед зеркалом дубленку, навязывая вокруг бедер цветастый платок.
- Разумеется, - безапелляционно отвечал Птицын, подавая гардеробщице номерок. - Зачем упускать такой шанс?
На ходу они продолжили разговор:
- Но что я ей скажу? - тревожно продолжал Миша. - Как подойду? Мы же незнакомы...
- Элементарно. Спроси у нее, не пишет ли она стихи? Или: не надоело ли ей изучать всякий маразм, вроде методики русского языка? Что она вообще думает об институте, об этом мерзком "alma mater"е? Да все, что угодно... Вон посмотри, какая у нее сумка тяжелая. Скажи: "Лиза, давай я тебе помогу... понесу твою сумку!" Главное - первая фраза. Пусть она будет нелепой, неуклюжей - неважно... надо сбить лед... А потом как по маслу пойдет. По крайней мере, хуже не будет.
Миша колебался, с сомнением качал головой. Птицын в свою очередь задумался, неожиданно спросил:
- Послушай, а ты не слышал моё чтение? Как тебе?
- Мы с Джозефом и Носковым опоздали... - вежливо ответил Миша, но мысли его были далеко.
Лиза Чайкина уже выходила из института. Если он не решится, все навсегда потеряно!
- Смелее! Она уходит! - услышал он как будто издалека голос Птицына.
Высоко поднимая колени, вразвалку, точно пьяный матрос во время шторма, Миша ринулся к выходу, даже не попрощавшись. Дымчатое пальто Лунина волочилось по земле, потому что он успел вдеть в рукав только правую руку; в левой Миша держал шляпу и дипломат, а сутулая спина и затылок выражали такую крайнюю степень смятения, что Птицыну на минуту почудилось, будто на Мишиной шее - ярмо, тогда как на руках и ногах позвякивают кандалы, которые он тщетно пытается сбросить.
- Позвони потом... Как прошло... - слова Птицына вдогонку уже с трудом дошли до сознания Лунина.
Выбежав на улицу, Миша с досадой обнаружил, что Лиза Чайкина не одна: с ней рядом шагает рыжая дура Сибирцева и взахлеб что-то рассказывает. Первым движением Миши было повернуть оглобли: вернуться в институт, под крыло Птицына. Но, с другой стороны, как он будет смотреть ему в глаза? Мужик он или не мужик, в конце концов?! Он закусил удила, пришпорил свою застенчивую натуру, как сноровистую лошадь, и потащился за Лизой Чайкиной и рыжей дурой, втайне надеясь, что последняя слиняет куда-нибудь в сторону, скажем в булочную.
Миша почти приклеился к спинам девицам. До метро оставалось рукой подать. Уйдет - и прости, прощай. Ну же! Ну! Он слышал каждое слово возмущенной речи Сибирцевой и редкие ободряющие меканья Лизы Чайкиной:
- Я говорю ему: "Я не считаю Лопе представителем Ренессанса. Лопе - это роскошно, это барокко!" А Ханыгин мне с такой гаденькой усмешкой: "Так, по-вашему, и Гюго не романтик?" - "Да, не романтик, - говорю. - И Гюго тоже барокко! Возьмите "Собор Парижской Богоматери". Какая там архитектоника архитектуры! Класс! Откуда же здесь романтизм?! Барокко! Коню понятно! А?.. Как я ему врезала?!"
- А он? - переспросила Лиза.
- Ухмыляется. И продолжает лекцию: "Мы, - говорит, - отклонились в сторону от нашей темы. Бесплодные дискуссии ни к чему не ведут". Представляешь, это он обо мне так подло выразился. Какое вообще он имеет право читать лекцию, толком не зная, что есть барокко, а что - Ренессанс?!
Миша пристроился рядом с рыжей, и теперь они шли стройной колонной по три, в ногу. Рыжая во все время разговора с испугом косилась на Лунина. Лиза, делая два маленьких шажка вперед, на чуть-чуть опережая верстовой шаг Сибирцевой, выглядывала из-за ее богатырского бюста и при взгляде на Мишу опускала голову ниже, кажется пряча улыбку.
Лунин вполне ясно понимал идиотское положение, в котором он оказался. Дело усугублялось еще и тем, что рыжая на голову была выше его и на целых трех Луниных толще.
"Что же ей сказать? В башку ничего не лезет! Вот сейчас он брякнет какую-нибудь глупость, а она ему: "Куда лезешь? Со свиным рылом в калашный ряд?!" - и будет права".
- Ханыгин пишет на доске, - продолжала рыжая, быстро стрельнув глазами вправо и вниз, в сторону Лунина, - "Пенталогия Фенимора Купера о Кожаном Чулке", поворачивается к нам и говорит: "Прежде чем мы начнем разбирать пенталогию, несколько слов о романе Купера, стоящем несколько особняком. Я имею в виду роман "Шпион"..." Я встаю и задаю вопрос: "Борис Александрыч, скажите, почему, когда говорят о чужом, об иностранном, работающим против нас, то называют его "шпион", а когда - о нашем, который работает за нас, против них, то "разведчик"? Ведь это несправедливо!.." Ханыгин дернулся, обошел три раза вокруг стола и говорит..."
Тут Миша снял шляпу, сделал решительный шаг вперед, резко повернулся к девицам лицом, так что перегородил им дорогу и они поневоле вынуждены были остановиться, застыв в недоумении перед тщедушной, но неумолимой Мишиной фигурой.
- Лиза! - выдавил наконец Лунин. Рыжая ошалело примолкла, а Лиза серьезно смотрела на Мишу.
- Я хотел поговорить... - продолжал он с таким видом, как будто рыжей, занявший полтротуара, вообще не существовало. - У меня к тебе дело.
- ?
Во время долгой тягостной паузы Мише никто не захотел помочь. С натугой он поймал потерянную мысль:
- Говорят, ты пишешь рассказы - а я пишу стихи! Может, дашь почитать? А я принесу стихи... Обменяемся... Ну как?
Рыжая густо покраснела, засуетилась и быстро-быстро забормотала:
- Ну я пойду, Лизочка! У вас свои дела...
- Нет-нет... Ты нам не помешаешь, - отвечала Лиза.
Миша с удовлетворением отметил это "нам". Развязно он продолжал, словно опять не заметил ни рыжей дуры, ни ее реплики:
- Так когда мы обменяемся?
- Ну, давай завтра... Ты придешь на лекцию?
- Приду!
- Только у меня два рассказа в работе... - Лиза, как заметил Миша, тоже засуетилась, и лицо пошло красными пятнами. - А один я тебе принесу... предпоследний. Только он длинный...
- Спасибо! Хорошо... Мне в булочную, - неожиданно для себя выпалил Миша и, повернувшись к девицам спиной, не попрощавшись (что она о нем подумает? Что он лапоть деревенский!) кинулся в сторону, противоположную той, где была булочная.
ГЛАВА 7. "О АНГЕЛ ЗАЛГАВШИЙСЯ!.."
1.
Птицын поднялся на второй этаж: Гарик Голицын, или Джозеф, как называл его Лунин, просил Птицына подождать, сразу не уходить после выразительного чтения. Он что-то хотел ему сказать.
Настроение у Арсения было так себе, и лучше бы ему ни с кем не встречаться, но, по своей дурацкой привычке всегда держать слово, он должен был дождаться Джозефа. Удачное прозвище придумал ему Миша Лунин. Он взял его из копилки своего романтического детства, заполненного книгами о благородных индейцах и бледнолицых злодеях. Между прочим, его, Птицына, Лунин тоже окрестил злодейским именем Джеймс. Правда, Миша путано и косноязычно рассказывал о каком-то парне в ивантеевской изостудии, который всех подряд именовал Джеймсами. - "Привет, Джеймс!" - закричал он Мише. "Какой я тебе Джеймс?! Я не Джеймс!" - злобно отреагировал Миша. "Как это не Джеймс? Джеймс, Джеймс. Все - Джеймсы". Миша глубоко задумался и согласился: ему понравилось такое единодушное равенство. Кукес и Голицын подхватили это прозвище.
Перед выразительным чтением Миша Лунин ни с того ни с сего вздумал вдруг напиться. Вот почему он неожиданно присоединился к Джозефу и Носкову и стал третьим. Птицын видел, как Миша встретился у памятника Ленина с "закадычными" друзьями, которых в обычное время предпочитал избегать. Они сбросились по рублю, после чего Носков, не теряя времени, кинулся к выходу, а Миша с Голицыным, неторопливо беседуя, пошли вслед за ним. Птицын терпеть не мог пьянства. Выпить "на троих" означало в его представлении хлебать горькую где-нибудь в заплеванном подъезде, прячась от милиции; дрожащими руками передавать собутыльнику поллитровку, жадно следя, чтобы не пролилось ни капли драгоценной жидкости; потом завести настоящий мужской разговор с зычным матом, похвальбой и слюнявыми лобызаниями. Птицын был чрезвычайно брезглив.