- "Робинзон Крузо", - неутомимо комментировал Птицын.
- На лодке с несколькими смельчаками, которые тоже спаслись вместе с тобой, ты попал в Китай, потом в Японию...
- В Китае разве есть море? - усомнился Птицын.
- Китайское! - с возмущением воскликнул Лунин.
Птицын сбросил ноги со стены, уселся на диване, согнулся от смеха.
- Ты побывал в Японии... Долго, больше десятка лет, путешествовал по Востоку, встречался с буддистами, магами, занимался астрологией, йогой... Имел понятие о навигации... Попал в Россию... ненадолго... Проехался по Сибири... Одним словом, твое путешествие на родину затянулось на двадцать лет. Кружным путем ты все-таки попал в Париж. Светские дамы были заинтригованы твоими рассказами... Ты страшно много знал... и умел... Хотя болтуном не был... Дам привлекала твоя холодность, бесстрастность... бесстрашие. Ты делал вид, что ничего не боишься. Женщин ты соблазнял, они тебе быстро надоедали - ты их бросал сразу же... Ты искал, как трансформировать свою сексуальность, потому что в Индии ты увлекся тантрой-йогой.
Птицын опять улегся, подложил под щеку локоть, погрустнел.
- Это ты все рисуешь образ Печорина, - поморщившись, сказал он Лунину. - А я в прошлой жизни, если она, конечно, была, был Хлестаковым - болтливым, хвастливым, "без царя в голове", с глазами навыкате... Скорей всего, без гроша в кармане... Подворовывал у ближнего... по мелочам. Пускал пыль в глаза!..
Лунин взял акварель и кисточку, налил воды в банку, тщательно промыл кисточку.
- Ну а жена у меня была? - Птицын не хотел прерывать игру.
- Не одна.
- А дети?
- Не меньше десятка от разных жен... и любовниц... в разных концах света. Ты даже не обо всех знал.
- А от жены?
- Я вижу дочь, - Лунин решил писать портрет Птицына в манере импрессионизма - радостными мазками: такой контраст с его мрачным характером показался ему уместным. - Красивая блондинка... немного полноватая... в красном шелковом платье...
- Странно, но я ее тоже вижу: высокая блондинка... с пышными буклями по плечам. Волосы, кудрявые, ложатся такими мягкими волнами... И миндалевидные глаза с огромными черными ресницами. Голубые глаза.
- Синие, теплые... - поправил Лунин. - От матери, шведки... нет, датчанки. Она умерла во время родов. Ты воспитал дочь... очень ее любил. Ее звали... Жанетта? Нет... Женевьева! Вот как ее звали.
Птицын зашагал по комнате, остановился у книжных полок, схватился за один корешок книги, потом - за другой. Что-то его взволновало.
- Ты мог бы сесть на место... - терпеливо попросил Лунин. - Ты бегаешь, так... на бегу... тебя рисовать трудно.
Птицын сел на диван.
- Чуть-чуть правее, в полупрофиль... Вот хорошо.
- Знаешь, странная идея... - заговорил Птицын. - Мне почему-то представилось: Верстовская - это моя дочь. Когда-то мы поссорились. Никто не пошел на мировую: семейная гордость! Причем это уже повторялось когда-то... еще раньше...в другой жизни... до Франции... Я вспомнил свой сон: будто оба мы тонем, я хочу ее спасти - и не могу. Она протягивает руку ко мне - и захлебывается. И еще одна дурацкая сцена, которая на самом деле была: как-то я ей позвонил, попал на мать. Та говорит: "Лена в больнице". - "Извините", - говорю - и бросил трубку. Потом думаю: "Идиот, почему я не спросил адреса?" Минут двадцать ходил вокруг телефона, но так и не перезвонил. До сих пор мучает совесть.
- Может быть, она не хотела тебя видеть в больнице... - заметил Лунин, заканчивая бороду Птицына.
- Может быть... но вряд ли... Это могло бы все решить. Чёрт его знает!.. А с тобой мы встречались?
- Без сомнения.
- Ты был женщиной?
- Нет, в той жизни я был мужчиной. Евреем. Носил кипу. Жил в каком-то маленьком немецком городе: низенькие дома, узенькие мощеные улицы. Я был каббалистом, пытался отыскать синтез каббалы, христианства и даосизма.
- Зато во время русско-японской войны ты был женщиной, - уверенно заметил Птицын, - моей любовницей, когда я был капитаном второго ранга... Мы встречались на островах. Помнишь?
- Еще бы мне не помнить! Ты попал туда после плена... Я был гейшей, читал тебе хокку Басё и танки Сайгё... Мы вместе восхищались изящными нэцки, я обучал тебя чайной церемонии и искусству любви, а ты поил меня водкой и медовухой и ругался матом.
- Я был матершинником и бабником?
- Еще каким! И еще любил заложить за воротник. Хотя сакэ тебе не нравилось... Так вот, в шестнадцатом веке у меня была типография... Не помнишь, к тому времени книгопечатание уже было изобретено или нет?
- Не помню точно... Наверно, было... Это 1563 или что-то в этом роде...
- Как его... этого... на Бэ... Кто изобрел печатный станок...
- Гутенберг! На Б...
- Вот! Я был учеником Гутенберга. Сначала ему помогал, потом открыл собственную типографию. Да! Ты как раз приехал...
- Чтобы отдать в типографию свою книгу?
- Вероятно.
- Это была книга о моих путешествиях?
- Несомненно. Мы еще с тобой разговорились об астрологии. Ты знал персидскую, халдейскую астрологию, а я был знаком с Птолемеем, Раймондом Луллием - по каббалистическим книгам. Вообще тогда я знал множество языков: латынь, древнегреческий... их в то время все знали... арабский знал. Читал Тору в подлиннике. На арабском - Абу Райхана Беруни... Немецкий был моим родным. Ну, французский... само собой... испанский... Почти вся кабалистическая литература была на испанском...
- Ты был одиноким евреем? Раввином?
- Нет, раввином я не был. А семья у меня была, конечно. Еврейский кагал. Жена - Ревекка... Я ее представляю такой матроной, властной, располневшей... Духовные проблемы ее совершенно не интересовали. Если с Торой она еще могла смириться - все евреи читали Тору и ходили в синагогу, - то уж синтез религий для нее был полным вздором. Она смотрела на меня как на идиота. Дети...
- Детьми ты совсем не занимался, витал в эмпиреях... Кстати, Ревекка, по имени бабушки? - хмыкнул Птицын. - И твои пятеро детей, как сейчас их помню: сопливые заморыши, грязнули и крикуны. Когда я к тебе приехал, ты ждал шестого... девочку... До этого шли одни мальчишки. Но родился опять мальчишка. Ты был в отчаянии. А с Лизой Чайкиной ты встречался?
- Она была моей возлюбленной. Очень красивая смуглая девушка. Католичка. Ходила в кирху. Она жила в соседнем квартале, пришла ко мне в типографию с отцом. Мы разговорились, ее очень заинтересовала типография... Тогда это было в диковинку. Я показал ей станок, стал объяснять, как он работает... Она писала стихи. Я даже потом напечатал ее стихи маленьким тиражом. Как же ее звали? Флоринда? Нет, не то... Кристина. Кристина - ее звали! Она поддерживала мою идею о совмещении религий и о христианстве, которое наконец увенчает иудаизм. Мы были любовниками, но физическая связь не главное. Что-то там произошло. Что-то трагическое. Какое это время? А-а-а! Кальвин... Это было время Кальвина. Кальвинисты пришли к власти, устроили еврейский погром. Ревекка с детьми погибла... Я узнал об этом у тебя в замке. Кристина пыталась помочь Ревекке... она написала мне письмо в замок... Сначала ее не трогали, ведь она была католичкой, а потом обвинили в колдовстве: она якобы помогала евреям съесть христианского мальчика, сиротку, и ее сожгли на костре. Я страшно переживал. Ехать туда я не мог. Ты меня приютил в замке. В нем было множество комнат. В той, где я жил, на столе лежали циркули, книги, гороскопы... У меня была подзорная труба, чтобы наблюдать звезды... моя комнату была наверху, рядом с чердачным окошком...
- В замке еще была лаборатория, - подхватил Птицын.
- Да, ты занимался там алхимией...
- Мы вызывали духов?
- Я - нет! Я был крайне против этого. Как-то мы сидели втроем: ты, твоя дочь и я у камина. У твоих ног лежала собака... пятнистый дог. Мы пили бургундское. Твоя дочь была очень музыкальна. Играла на клавесине... Я подыгрывал ей на скрипке. Ты только что приехал из России, рассказывал о расколе, о том, как один старик-раскольник сжег себя... Меня очень интересовала эта тема - церковный раскол... А умер я раньше тебя. Ты похоронил меня где-то недалеко от замка.