Знакомство с дурдомом началось с приемного отделения. Громадная бесформенная бабища, величиной с секвойю и Дашу Шмабель, с лицом, похожим на задницу, прикрикнула на Мишу Лунина, заставила его снять штаны и взяла у него мазок из задницы; это называлось то ли Каном, то ли Зако-Витебским - одним словом, какая-то еврейская штучка на сифилис. Потом его отправили в палату.
Палата была огромная - на двенадцать коек, поставленных в два ряда. Во времена боярыни Морозовой в этом зале, скорей всего, проходили ассамблеи, Пётр отрезал боярам бороды, курил трубку и пил аршад, поощряя боярынь танцевать экосез. Отдельные койки пустовали. Миша поздоровался с двумя алкоголиками, которые не удосужились ответить на его приветствие, но продолжали лежать, устремив тупой и безразличный взгляд в потолок; ему кивнул благостный тщедушный старичок с клочковатой бородой, похожий на шизофреника, и угрюмый парень, сверстник Миши Лунина, может, чуть-чуть постарше. Когда Миша вошел в палату, старичок в одном шерстяном носке, свесив ноги с койки и сложив ладони перед собой в молитвенном жесте, виновато улыбаясь, что-то очень быстро, как будто боясь не успеть, шептал про себя. Лунину показалось, что старичок видит напротив своей койки кого-то вполне реального и пытается перед ним оправдаться, а тот, невидимый собеседник, ругает его почем зря. Все сумасшествие старичка, которого почему-то все звали, как мальчишку, - Эдик, сводилось к поездке в трамвае от Таганки до Калитников. Он садился часов в пять утра в первый трамвай на конечной остановке, занимал всегда одно и то же место в уголке справа и целый день ездил по маршруту туда-сюда, твердя наизусть молитвы из месяцеслова. Об этом Лунин узнал много дней спустя, когда стал своим.
У стены, в углу, ворочался и стонал Авдотья Никитична. Поначалу Миша не понял, кто перед ним, хотя что-то знакомое в лице промелькнуло. Потом ему объяснили: "Это Авдотья Никитична". - "Та самая, что вместе с Вероникой Маврикиевной?" - не поверил Миша. "Ну да, артист Борис Владимиров. У него хронический запой. Перед тобой лежала, выписалась недавно Неёлова из "Современника"". - "Марина Неёлова?" - опять как дурак переспросил Лунин (Миша испытывал священный трепет перед известными людьми, над чем не раз смеялся Птицын). "Она, она! У нас здесь в психушке одни знаменитости! Знатная психушка!" Этот разговор происходил в сортире.
2.
- Момент!
Врач с аппетитом допивал свой кофе. Лунину тоже страшно захотелось кофе. Почему бы врачу не предложить и ему чашечку? Это было бы мило с его стороны и весьма кстати. Пойло, которое нянечки приносили по утрам, именуя его то какао, то кефиром, то чаем, Лунин тут же выливал в раковину, бывшую у него под боком, рядом с кроватью.
Врач вызвал Лунина на беседу только на третий день после поступления. Это беспокоило и обижало Лунина. Впрочем, необходимость адаптироваться в новых условиях отвлекала Лунина от досады на врачей, нисколько им не интересовавшихся.
Врач был толстый брюнет, кудрявый на висках и затылке, но с обнаженным высоким лбом, облысевшим до самой макушки. Его гладкие, чисто выбритые, иссиня-черные, немного обвислые щеки лоснились и переливались на свету.
Лунину показалось, что психиатр принадлежал к тому распространенному типу людей, которые интересуются только собственной персоной, чрезвычайно довольны собой и ничуть не сомневаются, что весь мир существует исключительно для них. Резкий запах одеколона, исходивший от психиатра, только утвердил Лунина в его первом впечатлении.
- Присаживайтесь! - бросил он Лунину пронзительным тенором и стал копаться в шкафу с бумагами. - Как вы сказали: Дунин? А... простите... Лунин! Минуточку...
Он не сразу нашел карточку Лунина (она лежала отложенной на шкафу), быстро пролистал ее там же, у шкафа, помычал, пошлепал толстыми губами, прихватил с подоконника из пачки несколько чистых листов и уселся за стол, по другую сторону которого уже сидел Миша Лунин.
- Познакомимся. Зовут меня Тимур Аркадьевич... Богоявленский. Я буду вести вашу болезнь, - продиктовал он пухлыми пунцовыми губами, после чего звонко ими чмокнул. Видимо, это было знаком законченной мысли и конца связи.
Лунин решил, что ему представляться нет никакой надобности: его медицинская карта лежала в руках Богоявленского. Притом Лунин ясно видел, что этому врачу, сложившему в стопочку листы белой бумаги, совершенно до лампочки его имя.
- Ну-с? Какие жалобы? - возобновил оборванную связь психиатр.
Пока Миша сосредоточивался на ответе, Богоявленский по диагонали еще раз проглядел Мишину медицинскую карту: что же там о Лунине писал Абрамович. При сравнении двух психиатров, которых Лунину довелось увидеть в своей жизни, Абрамович сильно уступал Богоявленскому в солидности и представительности. По сравнению с Богоявленским Абрамович выглядел как сморщенный гриб-дождевик, в простонародье называемый "дедушкин табак". Ранней осенью в Ивантеевке Лунин любил давить этот "дедушкин табак" сапогом, так чтобы тот шипел и дымился неопрятным желтым дымом. Абрамович был серым, маленьким, тщедушным, сутулым евреем в очках. Правое плечо он опускал заметно ниже левого и, когда писал, весь мелко-мелко подрагивал от седых волосков на лысине до ляжек. И все-таки в Абрамовиче (так, по крайней мере, казалось Лунину) было что-то человеческое, а в Богоявленском этого человеческого даже не ночевало.
- Вам очень повезло, что вы попали к Анатолию Борисычу Абрамовичу... Это первоклассный специалист... Итак? Что вас беспокоит?
- В физическом плане? Или духовном?- уточнил Миша.
- И в том и в другом. Ну, давайте начнем с духовного...
- Смысл жизни!
- Что-что-что? - удивился Богоявленский.
- Точнее сказать, отсутствие смысла жизни!
- Что ж! - хмыкнул психиатр. - По крайней мере, оригинально! Поясните поподробней!
- С некоторых пор я не понимаю, зачем нужно жить. И вообще, что значит жить? Не умирать? Обеспечивать существование белковых тел, как сказал Энгельс?.. Смерти я боюсь! Да и кто ее не боится?! И умирать не хочу... Но жить просто так... Автоматически... как робот... Не понимаю этого...
- Вы делали попытки покончить самоубийством? - перебил Лунина психиатр.
- Нет, никогда.
- Так в чем же дело? Чем вас не устраивает наша жизнь?
- В ней нет любви. Она враждебна человеку. По-моему, жизнь всеми правдами и неправдами хочет человека уничтожить... Все мечты, надежды, упования - всё она проглатывает и пожирает, как рыба-пиранья. Человек остается ни с чем. Если он сам кого-то любит, то не любят его. Ему хочется быть суперменом, красавцем, а он ничтожная букашка, "маленький человек" с мерзкой физиономией... в зеркале... В него хочется плюнуть и растереть...
- Вы так себя не любите?
Лунину показалось, что с лица психиатра сползло самодовольство. Вместо этого на нем появилось недоверие и брезгливость. С таким выражением слушают пьяный бред или вранье подростка, который прогулял школу и безуспешно пытается оправдаться перед суровым отцом, снимающим ремень.
- Не то что бы не люблю... Скорее, наоборот... Хотелось бы себя поменьше любить... И думать о себе поменьше... Но не получается. Мне кажется: все на меня смотрят и я смешон... в их глазах... Как будто меня нет, я не существую... Мыслю, но не существую...Я сочинен теми, кто на меня смотрит... Мать, тетка, студенты-однокурсники... Они почему-то думают, что я должен действовать, как они считают... Они - такие уверенные в себе, энергичные...
- Достаточно! - нетерпеливо оборвал психиатр эти лунинские излияния. - Я понял... всё понял... Расскажите о физических симптомах.
- Там, где шея соединяется с позвоночником, - Лунин нащупал это место, - такое ощущение... что там крест, перекладина креста...А голова вместе с шеей к нему пригвождена... И от боли невозможно отделаться... Она то сильней, то слабей... Но почти никогда не перестает. Иногда я думаю... если б я мог, отрезал бы голову от шеи...