— Вы чо тут трётесь, синяки? — выставился из джипа мордатый водитель. — На х…й, на х…й идите.
— Ты «Пацанский кодекс» читал? — Андрей наконец поймал необходимый для достойного ответа на провокацию судьбы кураж, ощутил полноту снизошедшего хюбриса.
—Вчера всей братве раздали, — признался сбитый с толку водитель. — Теперь у нас понятия писаные.
— Пункт пятый, — сказал Норушкин. — Ты не должен попусту плющить ни фраера, ни трясогузку.
— Извини, братан, — убрался в джип мордатый и оправдался из тёплой утробы: — Я ещё на память, блин, не выучил.
Оставив Фому поджидать у крыльца, Норушкин поднялся по присыпанным крупитчатым снегом ступеням и дёрнул дверь.
За ней открылось небольшое пространство — сенцы или передняя как будто, — где стояли прислонённый к стене веник, цинковое ведро и обмотанная портянкой швабра, а в углу под потолком висела явно сейчас необитаемая, но такая дремучая паутина, что, запусти в неё тот же веник, он качался бы в ней, как дитя в гамаке, и не падал.
Тут же была вторая дверь, за которой, собственно, и находилась приёмная.
Посередине приёмной стоял, держа руки в карманах короткого добротного пальто, накачанный бычок с бригадирской цепурой на тугой шее — он, впрочем, пока ничуть Андрея не интересовал.
А тот, кто его интересовал, сидел в кресле у журнального столика и брезгливо смотрел на рассыпанную по лакированной крышке уездную прессу.
На вид Аттиле было лет пятьдесят семь с половиной. Голову его покрывала округлая, с неизменной, навсегда, как валенку, заданной формой, фетровая кепка, лицо было желтоватым и костистым, глаза круглые, но, судя по рубцам морщин, привычные щуриться — словом, ничего особенного, преклонных лет галоша, однако при этом в его глазах, как и в глазах Герасима, сквозил леденящий напор тьмы, готовый прорвать полупрозрачную плёнку, пока что отделяющую этот свет от лютого мира преисподней.
Взгляд Аттилы упёрся в Андрея, и по лицу генерального директора асфальтовой корпорации «Тракт» пробежала необычайная судорога — как будто голова его была воздушным шариком, наполненным водой, и шарик вдруг качнули.
— Ты что, бабан? — уже знакомым хрипловатым баритоном поинтересовался угрожающе бычок. — Обед же, в натуре.
Андрей, не обращая на бычка внимания, в упор смотрел на Аттилу.
— Ты что, бабан, не понял?
— Раз, два, три, зенитушка, дави, — с загодя отрепетированными модуляциями, по наитию стараясь соблюдать предписанные тоны и паузы, немного нараспев произнёс специалист по теоретической фонетике египетского языка Среднего царства Андрей Норушкин.
То, что случилось дальше, скверно поддаётся описанию.
Вытаращив от ужаса глаза, бычок всё же нашёл в себе силы, чтобы скоромно выругаться.
— Это не Аттила, — сказал Андрей. — Это — убырка. «Пацанский кодекс», пункт тридцать девятый: шваркни его наглухо…
Не дожидаясь исполнения директивы «писаных понятий», он развернулся и, быстро миновав сенцы/переднюю, вышел на крыльцо. Отчего-то Норушкин теперь уже наперёд знал, что должно произойти.
Подхватив Фому под руку, Андрей снова потащил его за угол, и тут в доме раздались выстрелы — семь или восемь подряд. А миг спустя чрево администрации разорвал отнюдь уже не будничный, редкий по заряду убедительности женский визг.
Ничего не объясняя — да и что он мог бы объяснить? — Норушкин дернул стряпчего за рукав и стремительно направился к станции.
Они ещё услышали, как хлопнула дверь джипа, и через короткое время мордатый водитель под непрекращающийся затяжной визг в свою очередь разрядил в приёмной всю обойму.
Дело было сделано. Заказ на батики накрылся точно.
Глава 12. БАРАКА, МРАКА, ЩЕКОЛДА
Если до сих пор все приведённые сведения о Норушкиных основывались на традиции устного предания, непрестанно транслируемых в роду из поколения в поколение заветных житий, то от деда, Платона Ильича Норушкина, Андрею остался вполне материальный документ — собственноручно написанная им в ноябре 1941 года автобиография. Судя по характеру изложения своей истории, Платон Ильич как раз в это время готовился вступить в организацию, именовавшуюся в те времена тремя примерно с половиной буквами — ВКП(б). Возможна, впрочем, и другая версия об адресате, отсылающая к тому таинственному братству/ордену, где — на момент составления автобиографии — Платон Ильич стоял на третьей ступени посвящения. Но здесь начинается область неведомого, в пределах которой любые домыслы останутся всего лишь досужей игрой ума, лишённой всякого практического смысла.