Разумеется, он не собирался тут же, без серьёзного основания посечь диковинных оборотней, а хотел лишь хорошенько их напугать, чтобы привести многоликую нечисть в обезоруживающий трепет, в покорность и смирение, необходимые для скорого дознания истины. Да и Норушкин не намерен был набивать из убырок чучела для Дашковского этнографического музея. Однако всё сложилось иначе...
Лёд под копытами лошадей гудел тяжёлым зыбким гулом, летели в стороны брызги раскисшего на солнце снега.
Глебу оставалось до убырок-бурят не больше пяти сажен, когда один из них скинул с плеча вполне натуральное ружьё и выстрелил в казака от пояса, не целясь.
Глеб вылетел из седла, кувыркнулся в воздухе и тяжело упал под копыта. Убырки, сняв бесполезное наваждение, с нечеловеческой прытью, странно изогнувшись в поясе, пустились наутёк.
Осадив на полном скаку коня, Пахом спрыгнул в мокрую слякоть возле неподвижно лежащего брата.
– Глебушка! Братка!..
Картечь угодила Глебу в левый бок. Ухнув с лошади, он сломал шейные позвонки – голова его болталась, как плохо пришитая пуговица.
– Братка...
На глазу у Глеба налилась последняя смертная слеза, он выгнулся, хрустнув молодыми хрящами, и, устремив в пространство пустой взгляд, обмяк на руках Пахома.
Пахом закрыл брату веки, встал, размазывая по синим шароварам родную кровь, и скинул со спины винтовку.
– Убью сволочь! – страшно прорычал он, и Николай увидел, как эти Каиновы слова наполнили зрачки Пахома бешеным огнём.
Казак выстрелил вслед удирающим тварям. Мимо. Ещё – и опять мимо. Третьей пулей Пахом всё же достал одного из чёрной троицы: того ли, кто стрелял в Глеба, или другого – было уже не разобрать. Убырка рухнул, как тяжёлый сноп, без судорог, словно цепляться за жизнь в нём было нечему, потому что изначально всё в нём было мёртвое.
Внезапно Николай обнаружил, что держит в руке револьвер. Дважды впустую (убырки уже порядком усвистали вперёд) ударив из воронёного ствола, он рванул поводья и, сразу пустив лошадь в карьер, поскакал вдогонку за дьявольским отродьем. «Не подведи, наган семипулёвый», – как к живому, мысленно обратился Норушкин к зажатому в руке револьверу.
Он не стал задерживаться возле подстреленной Пахомом нечисти, но настигнуть убырок ему так и не удалось. Издали он увидел, как одна из чёрных фигур швырнула что-то на лёд: в том месте тут же полыхнуло пламя и поднялся шар ядовитого жёлтого дыма. Адский огонь вмиг протопил во льду полынью и с шипением ушёл под воду, а убырки сиганули в тёмную дыру, как в крещенскую иордань. Николай успел на скаку выстрелить, но «семипулёвый» подвёл – лишь выбил на воде тугой фонтанчик.
– Мать честная, – только и сказал он, осадив у полыньи лошадь.
Сзади подоспел на своём косматом Орлике Пахом. Красные ноздри его коня широко раздувались.
– Эх, бомбу бы щас! – в сердцах выпалил казак. – Мы б их разом, как сазанов, очекушили!
Вода в чёрной полынье стояла неподвижно, лёд по её краю покрывал желтоватый налёт – дьявольский глаз с серной радужкой, узревший своих слуг и укрывший их от праведной расправы.
– Выходит, правду говорили, ваше благородие... – осознавая наконец всю нереальность случившегося, рассеянно сказал Пахом.
– Давай-ка на того, которого ты уложил, посмотрим. – Норушкин направил лошадь к распластанному на гнилом весеннем льду убырке.
При падении войлочная шапка слетела с нечистого, и теперь на его бугристой, поросшей смоляной щетиной голове видны были четыре небольших, как у козлёнка, рога. Лошади волновались над раскинутым телом, крутили мордами, нервно переминались, пятились.
Спешившись, Николай отдал повод Пахому, наклонился и схватил убырку за рог. Он хотел повернуть ему голову, чтобы разглядеть уткнутое в ноздреватую рыхлую жижу лицо – ведь маски нужны тому, у кого есть лицо, а тот, кто по природе многолик, не прячется в чужих одёжках, – но рог внезапно обломился под корень и остался у Норушкина в руке.
– Накладной, – удивился Николай, рассматривая комель, покрытый чем-то вроде застывшего гуммиарабика. – Они что же – ряженые?
– Ага, – угрюмо согласился Пахом. – Здесь козлами нарядились, а в озере, видать, тайменем.
Внезапно снизу что-то глухо хрястнуло – удар больно отдался Норушкину в ноги, а по льду с хрустом побежали трещины. Лошади отпрянули и исступлённо заржали. Глебов конь, топтавшийся возле мёртвого хозяина, резво припустил к берегу.
– Таймень так не бьёт, – резонно заметил Норушкин. Он подошёл к казаку, перехватил у него повод и взял свою лошадь под уздцы.
Это его спасло – следующий удар вздыбил под убыркой лёд и труп загадочной твари ушёл под воду. Стой Николай рядом, его бы тоже утянуло в чёрную глубь.
– На конь! – крикнул Пахом, поворачивая ржущего Орлика к берегу.
Норушкин вскочил в седло, и тут новый удар сотряс ледяной панцирь под копытами его лошади. Та, напуганная, взвилась на дыбы и бешеным аллюром понеслась вслед за Орликом. Николай слышал, как позади него с треском ломается лёд, словно кто-то разрывает лист плотнейшей крафт-бумаги. Грязно-белая гладь Гусиного озера гулко сотрясалась, как жесть под киянкой кровельщика.
Возле мёртвого брата Пахом спешился, взвалил труп Орлику на холку, но сам сесть в седло не успел: лёд снова загудел и пошёл ходуном – очумевший Орлик рванулся и без хозяина поскакал к спасительным береговым холмам.
Николай придержал лошадь, принял казака себе за спину и в тот же миг увидел, как лёд перед Орликом выгнулся, с грохотом лопнул, изливая круг водяной лавы, и конь вместе с полусъехавшим с холки мёртвым Глебом разом ухнули в крошево шуги. Не жалея лошади, Норушкин пустил её с двойной ношей во весь опор, уводя одновременно в сторону от поглотившей Орлика прорвы...
Как они добрались до берега, рассказать Николай нипочём бы не смог. Видно, вступился хранитель. Когда Норушкин глядел с холма на разбитый лёд – местами будто вскрытый консервным ножом, с острыми заусенцами по краям, местами лопнувший, как нарыв, – на ум ему пришли тевтонцы, Святой Александр и Вороний Камень.