Шурша бусами дней, четыре с половиной месяца волна за волной прошли со дня блестящего разоблачения Аттилы.
Последующие обстоятельства сложились тоже подходяще: открытое следствием дело обречено было протухнуть – реальныепацаны, оседлав «Land Cruiser», в панике бежали и – с концами, так что в приёмной сельской администрации милиция нашла лишь до изумления уродливый и даже будто бы обугленный труп, причём без всяких удостоверений личности. Единственный свидетель – бабёнка-делопроизводитель с необычайным визгом в горле, мастерица чернить снега бумаг – несла такую махровую околесицу и чертовщину, что Стиву Кингу было впору покурить в сторонке.
Норушкина с Фомой и вовсе никто, кроме слинявших бандитов, не видел. Да и те, пожалуй, после перенесённой психической травмы были нынче не в себе.
В отсутствие соперника пря/тяжба о земле, пусть с проволочкой, но сама собой решилась в пользу истого хозяина – Андрея.
Один из пары царственных бархатно-густо-вишнёвых джипов, что стояли в сарае старосты Нержана, благодаря посредничеству вездесущего Коровина продали авторыночным делягам на запчасти. Довольными остались все: деляги отхватили по дешёвке годовалый внедорожник (а на запчасти ли пустили – кто ж проверит?), Коровин срубил комиссионные, Андрей заплатил за Побудкино, получил на руки все документы вкупе с отснятым геодезистами земельным планом, и сверх того ещё осталось на стройматериалы, которые по сходным местным ценам уже прикупали Фома и староста Нержан.
В свою очередь мухинские дизайнеры сделали Кате милостивый презент – скопировали синьки одного приличного загородного особнячка, придуманного со вкусом и без плебейских, столь характерных для всех на свете набобов, излишеств. А на той неделе Андрею позвонил Фома и сообщил, что подрядил грамотного мастера, читающего чертежи, и рабочие из сторожихинцев уже приступили под его началом к возведению фундамента с погребом, так что к осени, поди, и вовсе подведут особнячок под крышу. «Если денег хватит», – скептически ввернул Норушкин. «Хватит, – заверил стряпчий. – У нас зима на сливу, вишню и огурцы была урожайная. Поторговали знатно. Десятина – ваша».
Расписались всё же с канителью – только через пять дней. Зато без шума, можно сказать, камерно (Андрею, правда, накануне пришлось съездить в Ораниенбаум к Катиным родителям и вытерпеть муку проверки на вшивость, но что поделать – такова священная искупительная жертва за сомнительное удовольствие носить злачёные оковы Гименея) – Норушкин пригласил в гости лишь удильщика Коровина, вернувшегося из Японии Григорьева и склонного к честности самоотчёта Секацкого с новой аспиранткой на поводке.
У аспирантки был длинный нос, круглые глаза и скошенный подбородок, отчего она имела какой-то стерляжий вид, что выгодно и совершенно без нужды оттеняло прелестницу Катю и что (рыбообразье аспирантки), разумеется, тут же тихонько подметил знаток Сабанеева Коровин.
Конечно, можно было бы отпраздновать не дома, а на стороне и с помпой, но «Либерия» за Норушкина больше не платила, а «Борей» что-то подзастрял в своём моратории. Да, собственно, ни детка, ни Андрей особой помпы не хотели.
Григорьев подарил бамбуковые палочки для мелкой японской еды, приличную шипучку «Besserat de Bellefon» и собственноручно изготовленную танку, в которой живописно заверял, что «завтра ещё далеко – в самом начале улицы». В речах был краток, пожелал – несколько в барочном стиле – алыми поплавками счастья качаться на голубоглазой воде жизни.
Коровин подарил копчёного угря (таких, только свежеотловленных, препарировал неоперившийся Фрейд – искал семенники), бутылку водки и букет из пяти бордовых роз. Сказал по какой-то своей/неявной/внутренней ассоциации, что цветы не жалко – они могут декоративно постоять и в вазе, а вот рыба – особая статья; чуть что не так – и брюхом кверху. Потом зверьком, с оглядкой, посмотрел на аспирантку и добавил, что тут всё дело в красоте, поскольку красота ранима, а рыбы – красивы. Цветы, конечно, тоже бывают красивы, но не так – ведь рыбы отращивают усы, плавают хвостом вперёд, носят на боку глаза и пахнут огурцом. Под рюмку водки пожелал, чтобы дела шли в гору и округлялись рубли, а также – со всей казарменной прямотой – глубоких оргазмов до глубокой старости.
Секацкий подарил букет из семи разномастных гвоздик, свечку в виде розового пупса и книгу Жака Деррида «Письмо и различие». Сказал что-то ироничное о гуманистической узде на мыслях современников, которой, к счастью, не знали ни Макиавелли, ни Гоббс, ни Мишель Фуко, перелицевавший Клаузевица, в том смысле, что, мол, политика есть просто продолжение войны иными средствами, и ещё сказал, что тот, кто упускает свой случай, виновен самой презренной виной и достоин кары, которой, разумеется, нипочём не минует. Пожелал неукротимого хюбриса и запредельного бесстрашия в грядущих не сегодня-завтра испытаниях, поскольку календарь майя заканчивается в 2012 году, а дальше, стало быть, времени больше не будет.
Аспирантка ничего не подарила и толком ничего не сказала – она вся была какая-то случайная, какая-то бренная, преходящая. Да и пила едва-едва – одно шампанское.
Когда гости ушли, ночь уже толкла в небе звёзды.
Андрей решил, что теперь, наверное, пора – вдруг что-то с ним случится невзначай (последняя грёза, окончательный сон), и кто тогда откроет его сыну весь этот свод судеб, этот чудной фамильный мартиролог?
«А как во мне самом сложилось это знание?» – задумался Норушкин. Точно он не помнил.
Конечно, что-то в детстве рассказывал отец. Тогда же что-то рассказывал и бедный дядя Павел. Но так ли и о том? Или в единстве, в цельности своей весь этот родовой, пластичный, но в чередующемся, промежуточном конце слегка всё же однообразный миф жил в его крови уже с рождения, дался ему разом, как безотчётное знание, как безупречный с некой высокой, нечеловеческой точки зрения инстинкт? Определённо Андрей сейчас ответить бы не смог.