Старик Андрей Ильич Норушкин (Фёдор был запоздалым ребёнком, прежде него отец родил на свет семерых дочерей) преставился ровно через три года после того, как узрел край могилы. Тело его, цельное, невскрытое, было набальзамировано вызванным из Новгорода немцем Христофором Рейтлингером, который сперва чрезвычайно удивился присланным за ним саням с полостью из шкуры белого медведя, а затем ужасному цвету покойника — от шеи до пупка тот был иссиня-бурым, в то время как ноги и лицо имели естественный для трупа оттенок. Впрочем, получив вперёд десять розеноблей, немец не возроптал и дело сделал. Набальзамированное тело положили в еловый гроб, который, в свою очередь, был помещён в хорошо вылуженный медный гроб, последний же вставили в гроб дубовый, который крепко заколотили, обтянули сверху чёрным бархатом, а днище обили кожей. Затем гроб оковали по всем восьми рёбрам серебряными полосами, а сверху прибили распятие. Из такой домовины никакому навью не встать — ведь известно: есть могилы, где прах и тлен, где пируют могильные черви, а есть такие, где исполненные гнева мертвецы сами жрут этих червей, пытаясь унять голодное чрево. Распознать же одни от других можно по ночной росе: на первых могилах она белая и сладкая, а на вторых нет её вовсе — навьем выпита.
Хоронили Андрея Ильича в Побудкине, подле часовни. В Сторожихе на возок, где ехала скрытая огромной шубой и пуховыми платками Марфа Мшарь, с рычанием и рёвом кинулись бдительные мужики, так что Фёдору пришлось обжечь их кнутом, чтобы опамятовались. Провожающих на погосте было немного — только свои. Марфа, сидя тайком за мёрзлым кустом, ибо путь в Побудкино был ей покойником заказан, любовалась сквозь свою неизбывную печаль ледяной бородой Фёдора и ладанным дымком из кадила, который пускал над запертым гробом ступинский батюшка.
Вечером в побудкинской усадьбе, полноправным хозяином которой стал отныне её господин, Марфа, опалённая чёрной желчью любви и охваченная отвагой безысходности, сказала Фёдору:
— Слёз в тебе нет, но вижу горе твоё очами сердечными. Не томись, князь, позволь, утешу тебя, горюна...
Неизвестно, закрывал ли Фёдор в ту ночь свои болотные с искрой глаза или, напротив, глядел в оба — известно только, что с той вьюжной ночи, вывшей в трубах сразу на семь воев, Марфа понесла. Наутро проснувшаяся дворня не на шутку всполошилась: весь снег вокруг усадьбы был истоптан волками и медведями.
Трудно сказать, что толкнуло Фёдора в объятия чудовища — сострадание к горемычному существу, мечтающему выжать из жизни хоть каплю счастья, или растленное любопытство, тяга к предельным впечатлениям, — но какова бы ни была подоплёка, семя Норушкина оказалось для Марфы смертельным, как становится смертельной для червяка загнанная ему под кожу кладка мушки-наездника, чьи личинки неспешно выгрызают жертву изнутри.
В положенный срок уродица принесла сына. Повитуха показала его отцу с немалым сожалением — ребёнок был весь покрыт густой бурой шерстью. Он умер, прожив чуть больше суток, а следом, истерзанная плодом и горем, умерла на родильной постели пятнадцатилетняя Марфа Мшарь — кроткое чудовище, неведомым путём пришедшее в мир и ушедшее, не свершив ни единого деяния, способного пролить свет на Божий о нём замысел. Впрочем, возможно, жизнь Марфы была оправдана уже тем, что уродица послужила причиной изготовления колокола — гулкого Божьего гласа с Успенской звонницы, в церковь зовущего, но в ней никогда не бывавшего. С другой стороны, при отливке колокола дурной небылицей был наведён на Русь морок самозванства, приумноживший в мире неправду, что, безусловно, указует на происки отца лжи и губителя людского племени, ибо самозванец, отрекаясь от своего имени, отрекается разом и от своего ангела-хранителя. Как бы там ни было, в день смерти Марфы Мшарь вор-расстрига, беглый чудовский монах, принял сдачу Монастыревского острога — первой русской крепости на Северской земле.