А как ещё он мог объяснить своё предчувствие, что к миру на огромной скорости, как метеор, приближается какая-то ужасная ошибка? Объяснить, что отчасти ошибка эта уже окутала землю мглой? Николай и вправду словно бы провидел: ошибутся все, и в их числе — он. При мысли о том, что он будет как все, у Николая начинали невыносимо чесаться лопатки. Он не знал, как этопроизойдёт и почему он не поймёт, что этопроизошло, но ощущение, что с неба что-то давит, отчего он теряет способность ясно мыслить и верно чувствовать, порой не оставляло его месяцами.
Аргунский полк квартировал на железнодорожной станции Даурия — там, по словам кержаков, когда-то видели бродячих колдунов, надзирателей сатанинских башен. Гарнизонная жизнь и тут была строго расписана по часам: стрельбы, дежурства по полку, подготовка к парадам в табельные дни, гимнастика, рубка и фехтование, занятия в конном строю, укладка походного вьюка. Здесь, в забайкальской степи, где когтистые травы хватали путника за ноги, Николай стал отличным наездником, так что с одинаковой удалью мог скакать, вцепившись лошади в гриву, в хвост, или вовсе у неё под брюхом; здесь же в волосах его навсегда поселился ветер.
Не обнаружив в Забайкалье ни рогатых убырок, ни каких-либо иных указаний на существование здесь башни сатаны, Норушкин через восемь месяцев путём изрядных хлопот (перед высшими не пресмыкаясь, перед низшими не возносясь) перевёлся из Аргунского полка в Амурский — единственный штатный полк Амурского казачьего войска. Там он поначалу был приставлен к пулемётной команде, однако вскоре возглавил разведку прославленной 1-й сотни, награждённой за поход в Китай на подавление боксёрского бунта серебряной Георгиевской трубой.
На четвертом году службы, уже в чине сотника, Николай в очередной раз круто согнул линию своей судьбы, казавшуюся близким и без того изрядно перегнутой. Не найдя никаких свидетельств о башне и в окрестностях Благовещенска, а стало быть не видя возможности исполнить здесь свой главный долг, он решил выбираться с Дальнего Востока.
На ту пору Монголия как раз провозгласила независимость, в результате чего ургинский лама Богдогэген Джебцзун-Дамба-хутухта — живой Будда — торжественно взошёл на престол, и монголы, еще не разучившиеся творить вместо истории мифологию, начали новое летоисчисление со дня его коронации— Халха, Внешняя Монголия, вступила во «времена многими возведённого» всемонгольского владыки Богдо-хана, наделённого от неба нечеловеческой силой, способностью одновременно находиться в сколь угодно отдалённых друг от друга местах, неуязвимостью для стрелы и пули, а также даром видеть сквозь стены и прозревать будущее, хотя в действительности хутухта был практически слеп и ради сохранения остатков зрения носил на носу зелёные очки, что, разумеется, ничуть не мешало ему быть одновременно несравненным духовидцем.
Династия Цинь к тому времени пала, но и республиканское правительство Поднебесной отнюдь не собиралось мириться с утратой северной провинции. Чувствуя близость войны, Норушкин, не колеблясь, решил выйти в отставку и записаться в монгольские цэрики как частное лицо. С этой целью он отправил прошение на Высочайшее имя об увольнении его с военной Его Императорского Величества службы, таким образом собственноручно поставив крест на своей дальнейшей армейской карьере.
Прошение ушло в Петербург, но дожидаться ответа Николай не стал — он не мог допустить, чтобы эта война, как и японская, закончилась без его участия. Приказ о зачислении сотника Николая Норушкина в запас пришёл из столицы только спустя пять месяцев — к этому времени в полку его уже давно не было. Он был в Кобдо, куда добрался, проскакав верхом с Амура через всю Халху по степи, такой пёстрой, будто вся Азия выстелила её своими коврами, по сухому и жёлтому солончаковому глянцу, через который, словно мёртвые головы, кубарем неслись перекати-поле.
Здесь, в Кобдо, где колыхались волны тяжёлого зноя и цветы, вытянув к небу губы, просили дождя, Николай собирался поступить на монгольскую службу в отряд Дамби-Джамца-ламы, в просторечии именуемого незатейливо Джа-лама. Однако и на этот раз ему не удалось избегнуть предначертанного свыше огреха судьбы.
Джа-ламу — по рождению не то астраханского калмыка, не то дербета, не то торгоута — ещё в детстве занесло из России в Монголию, где он стал послушником дацана Долон-Нор. Потом он отправился в Тибет и много лет провёл в знаменитой обители Дре-Пунья в Лхасе, откуда совершал странствия в Индию, Непал и другие окрестные земли, где встречался с буддийскими отшельниками и святыми. Рассказывали, что однажды в пылу богословского спора он убил соседа по монашеской келье и был вынужден бежать из дацана. Оказавшись в Пекине, он одно время служил при ямыне, ведающем составлением календарей, потом скитался по Центральной Азии, прибился к экспедиции Козлова, опять возвратился в Тибет и наконец снова объявился в Монголии, выдавая себя за реинкарнацию Амурсаны — джунгарского князя, за полтора века до того восставшего против ярма Поднебесной, но потерпевшего поражение, бежавшего в Россию и умершего в Тобольске от оспы. Подобного рода самозванство для Монголии, по-прежнему укутанной, как в пыльный вихрь, в круговерть извечно повторяющихся событий, в бесконечное, сгущённое настоящее, где спрессованы и неотличимы друг от друга времена и эпохи, было делом обычным — хубилганы-перерожденцы, в чьи тела вселились души покойных праведников, встречались в каждом уважающем себя монастыре. Впрочем, не исключено, что Джа-лама, в руках которого не таял снег, вполне искренне признавал себя воплощением легендарного Амурсаны — убийца, посвящённый в таинства тантрийской магии, он балансировал на грани реальности, причём нельзя было сказать определённо, с какой именно стороны он подкрался к рубежу между тьмой и светом: одни благоговели перед Джа-ламой и считали его дакшитом, защитником желтошапочной веры, другие с ужасом видели в нём многоголового чёрного мангаса. И не беспочвенно — Джа-лама, сторонник священной иерархии, требовал от окружающих поклонения и безусловной покорности, собственноручно пытал врагов, выкраивая у них со спины языки кожи, а изготовленную по своему эскизу шёлковую хоругвь приказал освятить кровью, что и было сделано: перед строем цэриков торжественно зарезали пленного гамина (так монголы прозвали солдат республиканского Китая) и окропили его кровью полотнище и древко.