Кофе оказался пережареным и, помимо привычного аромата, немного отдавал углем.
Катя спала; её дыхание было лёгким и маленьким, как мотылек. Андрей заметил это, и по его спине пробежали сладкие мурашки.
Поцеловав спящую детку в дрогнувшее веко, Норушкин задал Мафусаилу зёрнышек, сменил воду и, надев поверх свитера кожаную куртку, отправился в предутренний ужас, в леденящую тьму, на Царскосельский вокзал.
По Загородному проносились редкие машины. Перед ними, стоя на краю мощёной панели, уныло/обреченно приплясывала проститутка. И немудрено — минус пять по Цельсию.
Напротив вокзала в сером сквере виднелась стайка нахохлившихся — такие озябшие воробьи — бомжей. Норушкин вспомнил, что как-то по весне — ранней, ещё до конца не оттаявшей — пил в этом сквере пиво, закусывая истекающей соусом шавермой, и свежеопиленные тополя вдоль ограды походили в сумраке на шеренгу безруких Венер.
В поезде, мимо которого, играя плавниками, текло ленивое пространство, Андрей размышлял о том, что он, пожалуй, ещё не сложился до конца как царь природы и личность, потому что иногда думает как Секацкий, только короче, а иногда — как Коровин, только длиннее.
Потом он даже задремал и сквозь густеющую дрёму слушал исполняемую на компьютерном арго речь двух сидевших неподалёку кексов, из которой в полусне вычленил блистательную фразу: «Ты кто, блин, хакер или мышевозила?» — после чего почил бесповоротно.
Андрею снились бьющиеся в стекло деревья, кошка, урчащая над рыбьими кишками, и пахнущая лесом и овражной тенью черника.
Пока он спал, небеса отворились и просыпали снег.
С Фомой Норушкин встретился у дверей уездной сельской администрации — как добраться сюда, Фома подробно растолковал ему ещё по телефону.
Двери были покрыты зелёной краской, а в тех местах, где она облупилась, проглядывала краска коричневая, половая. Да и сам домишко выглядел так себе — восемь на семь, два этажа, силикатный кирпич, железная крыша.
На небе вниз лицом лежали тучи.
Был уже второй час пополудни — администрация заперлась на обед.
— Должны в полтретьего приехать. — Фома прижал к ушам ладони, похожие на два крытых свиной кожей тома в формате большой октавы. На мизинце правой руки блестел платиновый трофей с вензелем «ИТ» на чёрном камне.
— Подождём. — Покорность тому, чего не миновать, сквозила в голосе Андрея.
— Мы тут с Нержаном Тихонычем померекали немного, умишком пораскинули и вот как рассудили. Что шишовским машинам в сарае без дела ржаветь? Может, одну-то лихоимцу здешнему пожаловать? А что? Документы все у шишей с собой были — доверенность уж он себе сам выправит. Так мы, глядишь, хабар хабаром-то и перешибём.
— Как запасной вариант — годится. Если, конечно, сейчас не договоримся. — Андрей глубже сунул руки в карманы куртки и поёжился.
— У меня с собой, Андрей Лексеич, злодейка есть. Сейчас согреемся. — И Фома достал из-за отворота овчинного тулупа видавшую виды армейскую фляжку с вмятинами и крышкой на цепочке.
Погода была далеко не смертельной, но на стекле одного из окон администрации, которое (окно) отчего-то было с одинарной рамой, однако же расцвели ледяные травы. Должно быть, там весь день пускал пары чайник.
— Слушай, Фома, а за каким бесом вам, некурящим, сигары? — припомнил Катины слова Андрей.
— А мы, отец родной, их в доме по углам крошим, чтоб псиной да берлогой не воняло.
Когда на улице показался чёрный «Land Cruiser» с питерскими номерами, пузатая литровая фляжка уже на треть примерно опустела.
Норушкин ухватил порозовевшего Фому за овчинный рукав и потащил за угол.
Джип остановился у крыльца администрации; по очереди хлопнули две дверцы. Потом на ступенях — в четыре ноги — прохрустела уверенная поступь и в облупившуюся зелёную дверь ударил тяжёлый кулак.
Затем ударил опять и ещё.
Дверь гудела деревянным гулом.
Щёлкнул запор, и женский голос окатил посетителей будничным покриком:
— Вы что колотите?! Обед — вот же написано! Десять минут обождать не могут!
— Не ссы, колбасу с бутерброда не сдёрнем, — пообещал миролюбиво хрипловатый баритон. — Мы, мать, в приёмной подождём, пока твой бугор кишку бьёт.
Пронзительно скрипнула дверь и сделалось тихо.
— Ну что, попал чёрт в рукомойник... — Андрей оглянулся на Фому и обмер.
Глаза стряпчего, налившись горячей кровью, блистали неумолимой свирепой яростью, зубы обнажились в жутком оскале, верхняя губа хищно трепетала, как у изготовившегося к броску зверя, как у кота, увидевшего за окном синицу.Он явно был уже не человек и даже, кажется, иначе пахнул.
— Ты погоди... — Голос Андрея предательски дрогнул. — Ты его потом порвёшь. Когда я... Словом, если я из администрации минут через десять не выйду — ломай его к едрене фене.
Как ни странно, почуявший нечисть Фома словам Норушкина внял и вновь — приблизительно/на глазок — принял человеческий облик.
Они вышли из-за угла и у крыльца остановились — Андрей искал в себе волевое усилие для подвига, для воспетого Секацким вызова вечности, стряпчий смирно ждал, когда Норушкин усилие отыщет.
— Вы чо тут трётесь, синяки? — выставился из джипа мордатый водитель. — На х...й, на х...й идите.
— Ты «Пацанский кодекс» читал? — Андрей наконец поймал необходимый для достойного ответа на провокацию судьбы кураж, ощутил полноту снизошедшего хюбриса.
— Вчера всей братве раздали, — признался сбитый с толку водитель. — Теперь у нас понятия писаные.
— Пункт пятый, — сказал Норушкин. — Ты не должен попусту плющить ни фраера, ни трясогузку.
— Извини, братан, — убрался в джип мордатый и оправдался из тёплой утробы: — Я ещё на память, блин, не выучил.
Оставив Фому поджидать у крыльца, Норушкин поднялся по присыпанным крупитчатым снегом ступеням и дёрнул дверь.
За ней открылось небольшое пространство — сенцы или передняя как будто, — где стояли прислонённый к стене веник, цинковое ведро и обмотанная портянкой швабра, а в углу под потолком висела явно сейчас необитаемая, но такая дремучая паутина, что, запусти в неё тот же веник, он качался бы в ней, как дитя в гамаке, и не падал.