В июне 1940 у меня родился сын Алексей, а в октяб ре того же года, по окончании курсов, принятии по священия и присвоении очередного звания, я был на правлен на оперативную работу в Керчь, где неподалё ку от посёлка Эльтиген местными жителями были обнаружены вещи, предположительно представляю щие интерес для «четырки». На поверку, однако, вещи эти оказались пусть и хорошо сохранившейся, но важ ной лишь для археологов киммерийской керамикой, на полненной минеральной красной краской. Никакими чрезвычайными свойствами и никакой преобразующей силой эти предметы, несмотря на продолжительную потерю зрения у нашедших их людей, не обладали (во временной слепоте, по заключению медэкспертов, был повинен настоянный на табаке и полыни скверный местный самогон). Тем не менее меня оставили в Кер чи, где я продолжил службу (в частности, занимался развёртыванием экспериментальной лаборатории «че тырки» в местных катакомбах) и где в мае 1941 у меня родился второй сын Павел. (Кстати, в упомянутой — также в скобках — лаборатории была «заряжена» часть киммерийской краски, которая в качестве активной до бавки пошла на изготовление кумача для пионерских галстуков. Звено пионеров, носивших эти галстуки (звеньевой В. Дубинин), находилось под постоянным наблюдением, но результатов эксперимента, ввиду начала военных действий, я получить не успел.)
Всего в период с июля 1940 по июнь 1941 я участво вал в 6 оперативных мероприятиях, любая информа ция о которых составляет предмет государственной тайны, — за одно из них я получил благодарность от Наркомвнудел, а за другое был представлен к прави тельственной награде и повышен в звании.
Вскоре после того, как фашистские полчища с беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством, как верно сказал тов. Молотов, напали на нашу советскую Родину, я был вызван из Керчи в Москву, где меня включили в спецгруппу по организации подполья и партизанского сопротивления в ряде районов временно оккупированной территории Союза ССР. Здесь, в Москве, день и ночь трудясь на невидимом фронте нашей грядущей победы, я только в октябре узнал о том, что ещё в начале июля 1941 выброшенный фашистами парашютный десант с несвойственной самой человеческой природе жестокостью расстрелял вместе с семьями всех членов правления колхоза «Свет истины», в которое входил, и мой брат Антон. Известие это, положившись на ту тяжкую боль за судьбу нашей Родины, какую испытывает сегодня каждый боец, каждый труженик тыла, каждый гражданин страны Советов, заставило кровь свернуться в моём сердце, а ненависть к фашистской гадине достигла такого накала, что тов. Чапов, как мне потом рассказывали (сам я в тот момент был буквально слеп и глух от горя), прикурил от неё трубку со своей злой махрой (до этого в архивах «четырки» был зафиксирован только единственный подобный случай — в октябре 1917 от искры праведной коллективной ненависти заседавшего в Смольном во главе с тов. Лениным и тов. Сталиным Военно-революционного комитета на окне загорелись ламбрекены). Видя, как велико во мне желание справедливой и немилосердной мести, руководство, по ходатайству тов. Чапова, приняло решение направить меня в тыл врага с тем, чтобы лично возглавить и поднять на должный уровень зарождающееся партизанское движение в ***ском районе ***ской области, благо места эти знакомы мне с малолетства.
Со дня на день от местного подполья ожидает ся подтверждение о готовности принять самолёт с «большой земли». Время, отпущенное мне на выпол нение настоящего задания, прошу зачислить в мой кандидатский стаж.
Да здравствует тов. Сталин!
Да сгинут навсегда гнетущие нас тёмные силы!
Победа будет за нами!
Барака, мрака, щеколда!
Посвящённый 3-й ступени, капитан П. И. Норушкин
29.XI.41
Глава 13. ОРЁЛ ИЛИ РЕШКА
Когда Андрей, решившисьнаконец на череду последовательных — что прежде было глубоко ему несвойственно — поступков, предложил Кате зарегистрировать их чувства, детка даже не удивилась.
— А потом в Побудкино? — спросила.
— Сперва дом построим.
— А когда построим, что там будем делать?
— Будем ходить в лес и медленно знакомиться с пространством, — придумал па ходу Андрей и, вспомнив дядин завет, прибавил: — Будем жить так, чтобы о нас ни на том, ни на этом свете слышно не было.
— Я так долго не смогу, я молодая и красивая, — сказала детка Катя, смущённая тем, что Андреи имел на неё виды, а она, такая дрянь, не оправдала.
— Зачем долго? Месяца два-три в году, как на даче — больше я сам не выдержу. И потом, нам от удильщика Коровина житья не будет — мы там пруд с линями заведём.
— И коноплю для Григорьева, — предложила Катя.
— И Гегеля с Хайдеггером для Секацкого, — предложил Норушкин. — Если их сторожихинские оборотни не стрескают.
Кого могли стрескать сторожихинские оборотни — толстохвостых линей, Григорьева с Секацким или Коровина с Хайдеггером, — Андрей не уточнил. Ему показалось, что так, обрезанная по широкому краю, в пространстве смысла фраза будет парить вольнее, нежели отлитая под пулю, у которой, как известно, тоже есть цель в жизни.